Виртуальная реальность - техногенный артефакт или сетевой феномен?

ВИРТУАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ - ТЕХНОГЕННЫЙ АРТЕФАКТ ИЛИ СЕТЕВОЙ ФЕНОМЕН?

М.М.Кузнецов

Далеко не редкостью в наши дни является чрезвычайно быстрая девальвация и деградация столь же стремительно вошедших в моду и обещавших остаться в нашем обиходе надолго новых слов и выражений. К их числу, например, относится словосочетание "постмодерн" (со всеми его грамматическими и лексическими производными), первоначально - более чем удачный термин, чрезвычайно точно характеризующий преемственность двух эпох, эпохи "проекта модерна" и наследующей ей после краха последнего современной эпохи, но очень быстро затасканный и замусоленный в писаниях не шибко образованных, но очень бойких на перо представителей СМИ и прочих "экспертов" до уровня протертого до дыр общего места¹.

Точно такая же участь постигла в последние годы и термин "виртуальность", к середине 90-х годов уже практически освобожденный от его естественнонаучного происхождения и с тех пор функционирующий в качестве основной характеристики той среды и того мира, в которые и в переносном и в буквальном смысле (иммерсионные технологии) "погружают" человека современные информационные технологии. С момента создания Жароном Ланье, одним из первых разработчиков аппаратуры "виртуальной реальности", самого термина "ВР" прошло видимо достаточно времени для того, чтобы успели развеяться надежды и иллюзии, связанные с появлением в человеческом обиходе этой аудио-визуально-тактильной пародии на реально существующий мир. Оно оказалось достаточным также для того, чтобы испробовать, насколько словечко "виртуальный" является пригодным для любого вида дискурса, от "виртуальной дипломатии" и "виртуального секса" до пассажей типа: "...так хочется чего-то виртуального, раньше сказали бы идеального". Если верно наше предположение о том, что столь интенсивная тривиализация суть не что иное как реакция самозащиты от чего-то угрожающего, то в случае с "виртуальностью" дело обстоит видимо следующим образом. Пугающим для современного человека вряд ли мог бы стать тот скудный по своим графически- изобразительным возможностям, сравнительно сносный по звучанию и беспомощно аморфный в тактильном отношении дигитальный двойник данной нам в ощущениях действительности, который современные масс-медиа с завидным усердием пытаются выдать за инфернального монстра, грозящего неминуемой гибелью человечеству. Равным образом настолько угрожающей, чтобы от нее открещиваться путем прямо- таки маниакального употребления где ни попадя словечка "виртуальный", вряд ли является особенно ощутимая в случае компьютерных игр и Интернета квазинаркотическая зависимость, совершенно несопоставимая ни по симптомам, ни по последствиям с зависимостью даже от слабых и легализованных наркотиков.

Дальнейший поиск вредоносных для человека специфических свойств продуцируемого информационными технологиями "виртуального мира" не имеет смысла в первую очередь потому, что на взгляд автора и в отличие от точки зрения, представленной в ряде более ранних работ , отличительной чертой современных информационных технологий является их способность не только производить некий предназначенный для употребления продукт, но и, что гораздо важнее, оказывать косвенное влияние на пользующееся ими человеческое существо в плане формирования и модификации наличного у последнего представления о самом себе. Эту свою антропологическую функцию информационные технологии способны выполнять видимо потому, что в производимом ими дигитальном продукте человек как в зеркале распознает элементы своей собственной интеллектуальной деятельности и подобного рода экстериоризация, овнешление событий и явлений "внутреннего мира" заставляет зачастую по-новому взглянуть на то, что казалось уже хорошо известным, наметить иные, нетривиальные ракурсы его рассмотрения ³.

Именно эта ситуация, на взгляд автора статьи, имеет место в случае двух достаточно заметных в мире информационных технологий и кстати почти одновременных (середина 90-х годов) событий - изобретения аппаратуры "виртуальной реальности" и превращения достаточно элитарного клуба под названием "Интернет" в насчитывающую миллионы пользователей и опутавшую всю планету глобальную компьютерную сеть. И в том и в другом случае речь идет не столько об особенностях той аудио-визуально-тактильной среды, в которую погружает пользователя аппаратура "виртуальной реальности", или конкретных возможностях общения, получения информации, трансакций и т.д., которые предоставляет сегодня Интернет его пользователю, сколько о том необычном ракурсе рассмотрения казалось бы достаточно удаленных от сферы информационных технологий проблем, само возникновение которого было спровоцировано именно этими технологическими новшествами⁴. В свою очередь рассмотрение в едином контексте обоих событий - такового создания аппаратуры "виртуальной реальности" и превращения Интернета в глобальную компьютерную сеть - также обусловлено не только и не столько их принадлежностью к сфере информационных технологий и практически одновременностью; их рядоположенность инициирует и провоцирует сопоставление феномена виртуальной реальности и феномена сети как коррелятивных, продуктивно взаимопроясняющих природу друг друга.

При этом оба явления - и технологически продуцируемая "виртуальная реальность" и глобальная сеть Интернет - утрачивают статус принадлежащих исключительно к сфере техники, техногенных явлений и становятся в известном смысле метафорами, позволяющими хотя бы в общих чертах определить контуры тех реалий культурологического, антропологического и философского порядка, с которыми мы сталкиваемся на рубеже веков. Термин "метафора" употреблен тут не случайно. Он указывает на то, что в данном случае мы имеем дело с познавательной ситуацией, достаточно радикально отличающейся от традиционной, во всех ее модификациях восходящей к конститутивной для "проекта модерна" субъектно-объектной схеме. Последняя, опиравшаяся как известно на принципы оптики, постулировала "ясное и отчетливое" определение предмета в качестве единственно возможного способа его научного исследования. Такого рода о-предел-ение являлось процедурой изъятия того или иного предмета из обусловливавшей само его существование как такового сложнейшей системы связей, было операцией аналитической атомизации, решительно отсекавшей все виды взаимосвязей и взаимозависимостей за исключением простейшей каузальной последовательности причины и следствия. Результатом такой процедуры становилось повсеместное применение принципа "убить чтобы понять", превращение всего живого в безжизненный объект, подлежащий последующему "анатомированию" на предмет изучения его строения в "чистом виде", т.е. избавленном от того назойливого фона бесчисленных коррелятивных взаимосвязей с несметным множеством объектов, который явно мешал проведению лабораторного эксперимента, но который в то же время являлся необходимым условием возможности исследуемого объекта как такового.

Выстраиваемая на подобной основе картина мира как совокупности механических законов, приводимых в действие "ясно и точно" установленными, однозначно определенными причинами, имела своим коррелятом и вполне определенный "сенсорный баланс" (М.Маклюэн), присущий ориентированному на нее человеческому существу. Центральное место тут занимало естественно зрительное восприятие, дрессуре и дисциплинарному упорядочиванию которого первоначально способствовало изобретение прямой перспективы в живописи, а впоследствии, с наступлением эры "галактики Гутенберга" - повсеместное распространение линеарного текстового нарратива в качестве "единственно верного" способа восприятия человеком окружающего мира. Использование тут принципа линейной последовательности, перехода от предшествующего к последующему, в качестве единственно возможного для "нормальной" работы как самого зрительного аппарата, так и того, что принято называть "внутренним взором", вело не только к деформации той части человеческой сенсорики, которой является зрение, но и к дискредитации и атрофированию тех возможностей, которые предоставляют иные органы чувств ⁵.

Так, например, человеческим существом с данным "сенсорным балансом" совершенно не использовались те возможности ориентации в окружающем мире, которые предоставляет, по утверждению все того же Маклюэна, наш слух, позволяющий, в отличие от узкой перспективы ограниченного только одним передним направлением "угла зрения", единовременно воспринимать все происходящее вокруг нас по окружности в 360 градусов. Достаточно очевидно также, что тут не нашел никакого применения потенциал таких каналов чувственного восприятия, как обоняние, осязания и вкус; еще в XVII в. они были дискриминированы Дж.Локком как имеющие дело лишь со "вторичными качествами", т.е. всецело субъективными и не релевантными для процесса познания, ориентированного конечно же на постижение объективных, безусловно значимых для всех и каждого "первичных" качеств и свойств предметов и явлений. Столь ограниченное использование сенсорного аппарата человека является несомненным регрессом по сравнению с практикой традиционных культур, где как правило все пять чувств бывали равным образом активно задействованы при совершении конститутивных для той или иной разновидности мифологического мироощущения обрядов (напр., мистерий, магических или религиозных ритуалов и т.п.).

Дискредитация гигантской массы данных чувственного опыта в качестве нерелевантных познавательному процессу и потому подлежащих вытеснению на периферию человеческого мировосприятия, в сферу еще не полностью утративших во времена Канта свою нормативную значимость этики и эстетики, позднее окончательно лишившихся этого своего свойства, сопровождалась как известно широко развернутой движением Просвещения кампанией по искоренению всех и всяческих предрассудков, т.е. всего того, что будучи представленным на "суд разума", не выдерживало процедуры оправдания и легитимации сообразно канонам все той же предельно узко трактуемой рациональности. Тем самым из культуры изымался огромный массив знаний, передаваемых из поколения в поколение изустной или письменной традицией и некогда приобретенных человечеством далеко не в соответствии с или даже вопреки (напр., интуитивным путем, благодаря жизненному опыту и т.п.) тем строгим методологическим принципам, которые были положены в основу познавательного процесса в Новое время. "Очищенное" от своей укорененности в окружающей действительности как на сенсорном уровне (пространственный план), так и на уровне исторической памяти (план временной), человеческой сознание во многом превратилось в небезызвестную "tabula rasa", на которой различным властным структурам в течение стольких столетий чрезвычайно удобно было запечатлевать свои вердикты и ордонансы.

В рамках настоящей статьи лишь очень кратко и эскизно могут быть упомянуты те специфические черты "проекта модерна", которые должны были привести и привели последний к неминуемому краху. Еще более кратко и эскизно будут упомянуты те тенденции в философском мышлении XX века, которые можно рассматривать в качестве либо несомненных предшественников, либо вариантов реализации сетевого подхода. К ним в первую очередь, на наш взгляд, относятся философские воззрения Э.Гуссерля, основоположника не только такого ключевого для философии XX века направления как феноменология, но по сути дела и всей феноменолого- экзистенциалистско-герменевтической традиции, успешно развивавшейся на протяжении всего столетия. Многие из разработанных им понятийных конструкций (напр., понятие "горизонта", процедура "эпохе" и др.) были несомненно направлены на преодоление узости того исходного базиса, на котором выстраивалось все здание новоевропейской науки и культуры.

Предложенная им конструкция "жизненного мира" (Lebenswelt) оказалась точкой перехода его феноменологии в экзистенциальную аналитику человеческого существования, представленную в "Бытии и времени" его самым даровитым учеником М.Хайдеггером. Последнему удалось не только наполнить экзистенциально значимым для любого человека содержанием достаточно абстрактный категориальный аппарат и методологию Гуссерля, но и придать онтологический статус как раз тем сторонам жизнедеятельности человека, которым в рамках "проекта модерна" отводилась роль преходящих с каждой отдельной личностью, ничего не значащих в деле познания объективных закономерностей эмоционально-аффективных особенностей того или иного отдельно взятого субъекта. Следующим шагом в этом же направлении, т.е. в направлении реабилитации тех слоев человеческого опыта, которые оказались незадействованными при определении теорией познания "проекта модерна" способа взаимодействия человека с окружающим его миром, может считаться концепция "философской герменевтики" ученика Хайдеггера Х.-Г.Гадамера. Разрабатываемая в рамках последней проблематика (центрирующаяся вокруг проблем традиции и языка) по сути дела может быть охарактеризована как таковая коммуникации, коммуникативного взаимодействия между элементами некой так или иначе структурированной целостности. Но в таком случае мы имеем дело с ситуацией несомненного соответствия целей и задач философской герменевтики с таковыми рассматриваемого нами ниже сетевого подхода.

Общая картина "постмодернистской" трансформации, демонтажа и даже "руинирования" ключевых теоретико-методологических установок "проекта модерна" оказалась бы явно искаженной, если бы мы не упомянули хотя бы вскользь ряд иных имен и направлений исследования. Здесь в первую очередь речь должна идти о целой плеяде мыслителей и исследователей, усилиями которых французской гуманитарной культуре удалось доказать свое первенство в последней четверти XX века. Имена таких исследователей как М.Фуко, Ж.Делез, Ф.Гваттари, Ж.Деррида, Ж.-Ф.Лиотар, Ж.Бодрийяр и др., равно как и термины "микрофизика власти", "ризома", "шизоанализ", "деконструкция", "симулякр" и пр. сегодня уже стали неотъемлемой составной частью того масштабного процесса видоизменения человеческой ментальности, свидетелями которого мы являемся.

Фигурой, одновременно завершающей этот краткий историко-философский экскурс и непосредственно вводящей нас в проблематику сетевого подхода, является Маршалл Маклюэн, первый теоретик масс-медиа, во многом опередивший свое время и по сути дела предсказавший еще в 70-х годах наступление эпохи информационных технологий. Именно им была предложена та культурологическая концепция, которой описывалась последовательная эволюция технических средств, в разные периоды истории революционно преобразовывавших всю практику (и сопутствующую ей теорию) межчеловеческой коммуникации - от колеса и печатного пресса Гутенберга до сверхзвуковой авиации и цветного телевидения. Отсутствие в этой цепи компьютера и глобальной сети Интернет обусловлено лишь тем обстоятельством, что автор словосочетания "глобальная деревня" скончался в 1980 г., за 3 года до изобретения персонального компьютера, сумев однако с удивительной прозорливостью предсказать чуть ли не все те изменения, которые привнесло в нашу жизнь это очередное ключевое изобретение в сфере технологий коммуникации. О глобальной компьютерной сети как технологическом явлении, открывшем новые возможности общения, получения информации, коммерции и т.п., на сегодняшний день написано уже более чем достаточно. Иначе обстоит дело с так сказать метафорической трактовкой этого феномена, с пониманием "сети" в качестве универсальной модели объяснения множества событий и явлений из самых различных областей знания и практики. Здесь мы сталкиваемся с по сути дела еще только складывающимся исследовательским подходом, своим возникновением обязанным той "подвижке" в человеческой ментальности, которая произошла вследствие появления в нашем повседневном обиходе пресловутой "всемирной паутины". Ничего особенно необычного нет в том, чтобы рассматривать, например, человеческое общество в качестве "сети" взаимодействий и взаимоотношений индивидов, но такой взгляд оказался возможным лишь после того, как модель универсальной связи всего со всем предстала перед человеческим взором в виде вполне материальной технологической конструкции, человеком произведенной, но от него же и отчужденной.

Аналогичным образом дело обстоит и с теми понятийными конструкциями, при помощи которых новый исследовательский подход пытается выявить специфические особенности своего предмета. Они также заимствуются из практики электронной коммуникации в глобальной компьютерной сети. К ним в первую очередь относится, на наш взгляд, понятие "гипертекста", прообразом которого является естественно тот формат, в котором помещаются текстовые материалы на интернетовских сайтах. Каждый, кому знакома процедура "кликанья" мышью по тем или иным способом выделенному фрагменту текста, содержащему ссылку на иной текстовый, графический и т.п. материал, легко может себе представить такой гипертекст, в котором все его текстовые элементы снабжены ссылками на текстовые материалы, все элементы которых содержат ссылки как на иные тексты, так и на исходный текст. Возникающий в результате такого взаимосоотнесения образ сложнейшей "паутины" прямых и обратных связей между могущими быть весьма разнородными (слово, графическое изображение, аудио-файл) элементами гипертекста является визуализацией того типа связности, который мы именуем сетевым. Как и всякая визуализация эта образная репрезентация сети весьма ограничена⁶ . И тем не менее она все же указывает на такое специфическое свойство сети, как универсальная соотнесенность посредством бесчисленного множества взаимных ссылок, прямых и обратных связей всех ее элементов или агентов со всеми.

Визуальная репрезентация сети в виде гипертекста также делает достаточно очевидным такое существенное ее свойство, как нелокализуемость. Действительно, даже в случае более чем скромного по объему гипертекста количество всех, в том числе и перекрестных, ссылок его элементов друг на друга столь велико, что никогда не может быть ни сосчитано, ни представлено каким-либо иным образом. Эта уходящая в бесконечность задача может быть однако отчасти выполнена, если речь идет лишь о каком-нибудь локальном фрагменте сети. В этом случае мы получаем заведомо искаженную (потому что вырванную из контекста ее непрерывно меняющих взаимосвязей), но чрезвычайно отчетливую по причине ее статичности (прямо какая-то "моментальная фотография") картину того или иного фрагмента "реальности", точнее было бы сказать той фоссилии, той окаменелости, из которой навеки ушла некогда сформировавшая ее жизнь.

Именно таким путем, на наш взгляд, и были образованы те представления о реальности, которыми и по сей день продолжает руководствоваться как научное, так и обыденное сознание. Ярко освещенная "светом разума" надводная часть айсберга столь притягательна для пытливого человеческого ума видимо потому, что ее пристальное разглядывание позволяет забыть о существовании таящейся в мгле его подводной части, способной без труда пустить ко дну любой самонадеянно несущийся на всех парах "Титаник". Вполне возможно, что именно смутное ощущение грозящей опасности, может быть даже необратимой катастрофы, а вовсе не благодушное упование на увеличение даруемого научно-техническим прогрессом всевластия человека над мортифицированной им "реальностью", заставляет сегодня человеческую мысль искать иные способы восприятия того, контакта и коммуникации с тем, что оставалось ей совершенно недоступным на протяжении целой исторической эпохи. Одним из них, на наш взгляд, является использование термина "виртуальная реальность" для обозначения тех слоев человеческого опыта, которые не поддаются выявлению имеющимися на сегодняшний день познавательными средствами и тем не менее функционировали всегда и всегда будут функционировать в качестве исходных условий жизнедеятельности человека. Равным образом им обозначаются и те процессы сетевого взаимодействия элементов окружающего мира, которые также остаются недоступными нашей познавательной способности и тем не менее являются всецело определяющими структуру тех локальных образований, которые поддаются как когнитивному, так и практическому освоению их человеком.

Достаточно отчетливо различимое тут противопоставление двух ракурсов рассмотрения - человека в целостности его мировосприятия и мира в целостности взаимосвязей образующих его элементов - является не чем иным, как атавистическим рудиментом субъектно-объектного схематизма. Помимо того, что сегодня вряд ли кому-либо удастся представить достаточно удобопонятный текст не прибегая к помощи этой столь укоренившейся в нашем сознании схемы, в рамках настоящей статьи ее квази-использование выполняет вполне определенную функцию. Оно указывает на два исследовательских подхода, складывающихся в данной области. Первым является уже полноценно оформившийся в теоретическом, прикладном и организационном отношении подход, разрабатываемый Центром виртуалистики при Институте человека РАН. Здесь внимание главным образом сосредотачивается на изучении самых различных аспектов "психологической виртуальной реальности", т.е. виртуальных состояний сознания и психики человека⁷. Второй подход, который можно было бы назвать собственно сетевым, еще только начинает складываться в рамках междисциплинарного теоретического семинара "Сетевое мышление" (руководитель Тарасенко В.В.) при Институте философии РАН.

Несмотря на достаточно существенное различие методологических приемов и теоретических позиций в случае обоих исследовательских подходов речь идет о попытке концептуальной репрезентации слоев реальности, запредельных региону "реальной реальности" потому, что они не поддаются выявлению в качестве принадлежащих к сфере либо субъекта, либо объекта. Не будучи ни субъективной, ни объективной по характеру, виртуальная реальность располагается как бы между обоими полюсами, в зоне медиации, взаимозависимостей, взаимодействий и взаимосвязей⁸ , что никоим образом не умаляет ее онтологический статус, а возможно напротив предельно повышает его, поскольку обе "субстанции" (и "протяженная" и "мыслящая") в конечном итоге могут оказаться всего лишь функциями, производными тех процессов сетевого взаимодействия и коммуникации, в которые они изначально вовлечены.

Перенос акцента при исследовании со статики кажущихся завершившими процесс своего формирования вещей, предметов и явлений или их идеальных (в платоновском смысле) прототипов на динамику непрерывно меняющей конфигурацию и интенсивность, растворяющей любые застывшие формы и неутомимо генерирующей все новые и новые коммуникативной взаимосвязи и взаимообусловленности влечет за собой не только выход за пределы субъектно- объектного схематизма. Не менее важным следствием тут оказывается и отказ от принципа иерархического упорядочивания различных уровней бытия, выстраивания жестко структурированной вертикали, однозначно, непререкаемо и окончательно оценивающей статус каждой ступени такой лестницы, столь же однозначно ведущей от низшего к высшему. Здесь таким образом уже более нет места тем отношениям соподчинения, при помощи которых свое объяснение получали принцип прогрессивного развития более сложных форм из более простых и примитивных, структура центра и периферии, дихотомия сущности и явления и т.п. Все эти и многие другие так или иначе восходящие к платонизму концептуальные построения имели своим коррелятом определенный тип властных отношений, для которого утверждение самым что ни на есть насильственным путем жестко структурированной социальной иерархии являлось вполне естественным способом самолегитимации. "Вечный" же характер таких строго однонаправленных и не знающих вариативности иерархических структур призваны были удостоверять различного толка идеологические течения, общим отличительным признаком которых являлось пафосно рьяное стремление осчастливить человечество более или менее полным перечнем "вечных и незыблимых истин".

Одним из наиболее ярких проявлений прямо противоположной данной тенденции блокирования сетевой коммуникации тенденции ее активизации является начавшееся с изобретением Гутенберга массовое тиражирование и распространение печатного слова, в первую очередь Библии, что позволило реализовать выдвинутый еще Реформацией принцип "sola scriptura". Несмотря на то, что в данном случае благодаря цензу грамотности осуществлялась жесткая стратификация по меньшей мере двух социальных слоев, в пределах отдельно взятой страты грамотного меньшинства все же можно говорить о беспрецедентной интенсификации процессов сетевого взаимодействия, тех форм коммуникации, основным носителем которых являлся свободно циркулирующий в обществе печатный текст. Ничуть не менее значимым, чем то, что отныне текст Писания стал доступен каждому кто мог его прочесть, оказалось и то обстоятельство, что результаты научного исследования (как экспериментального так и умозрительного) доводились до сведения читающей публики посредством ставшей неотъемлимой составной частью научного процесса обязательной их публикации. А это в свою очередь означало, что исходящий от данного элемента сети коммуникативный импульс мог быть воспринят абсолютно любым ее элементом, независимо от его позиции в какой-либо "иерархии" или "структуре"; равным образом и реакции на этот исходный импульс можно было ожидать из любого участка сети. Не исключено, что именно это "уравнивание в правах" всех возможных агентов сетевого взаимодействия и обусловило по интенсивности не имеющее прецедентов в истории взрывоподобное развитие европейской науки и техники в Новое время.

Изобретение Гутенберга стало событием, существенно повлиявшим на весь ход европейской истории. Post factum его неизбежность легко могла быть объяснена указанием на ряд подготовивших его появление условий общекультурного, экономического, социального и т.п. характера. Но предсказанным заранее это событие быть не могло прежде всего потому, что как событие оно не поддается контролю при помощи доступных человеческому разуму средств. Событие как таковое происходит, случается внезапно, нежданно и негаданно. Оно не подчиняется никакой закономерности и его нельзя предвидеть, потому что оно не поддается описанию в терминах причинно-следственной зависимости, где наличие первого члена корреляции, причины, автоматически влечет за собой появление второго, следствия. Ожидаемое событие с равной вероятностью может наступить и не наступить. Столь же равновероятно, что вместо ожидаемого произойдет событие прямо противоположное по характеру, во всем соответствующее ему, но "с точностью до наоборот". При этом под "событием" по большей части понимаются такие явления, которые никак нельзя считать рядовыми; это, как правило, нечто из ряда вон выходящее, то, чье влияние может оказаться значительным и иногда даже решающим.

И вот в этих-то часто жизненно важных, а нередко и критических ситуациях кичливо самонадеянный человеческий разум оказывается совершенно бессильным, не только перестает быть контролирующей ситуацию инстанцией, но и сам становится игрушкой в руках неведомых ему сил. С точки зрения сетевого подхода это положение может быть расценено как свидетельство неприменимости субъектно- объектной схемы к феномену события. Событие не объективно во-первых потому, что невозможно зафиксировать, локализовать совокупность сетевых взаимосвязей, порождающих то или иное событие: подобной процедурой их динамика может быть лишь ликвидирована, превращена в статику фоссилизированного объекта; процесс тут насильственно прерывается, заканчиваясь абортивным результатом. Во-вторых любой участник события, даже тот, кто способен дать о нем отчет, сам принадлежит к этой необъективируемой совокупности сетевых взаимодействий, тем самым так сказать "субъективизируя" ее в качестве равноправного со всеми прочими агента сетевой коммуникации. Ну а к сфере субъективного событие не относится попросту потому, что оно есть нечто происходящее не в результате целенаправленной деятельности, а помимо воли и сознания субъекта, всегда оказывается чем-то внешним, внеположенным (и в этом смысле "объективным") и выпадающим из зоны поддающихся когнитивному и практическому освоению вещей и явлений.

Вполне очевидная тут взаимная контаминация обоих полюсов отношения субъект- объект наглядно свидетельствует о том, что в случае сетевого события мы имеем дело с медиативными процессами, по сути дела упраздняющими вопрос о принадлежности к сфере субъекта или объекта. Медиации, опосредованию здесь подвергаются не только четко взаимопротивопоставляемые лишь со времен Декарта онтологические регионы "вещи мыслящей" и "вещи протяженной", "Я" и "не-Я". Медиативное размывание границ, пределов и обособлений любого рода вообще является неизбежным следствием и, в то же время, необходимым условием сетевой коммуникации, что, например, уже сегодня убедительно демонстрирует Интернет, с легкостью пренебрегающий такими некогда почти "непреодолимыми преградами", как государственные границы, языковые барьеры, половозрастные идентификации и т.п. Практикой глобальной электронной коммуникации сегодняшнего дня уже в значительной мере подтверждается верность выдвинутой Маклюэном идеи о том, что масс-медиа, т.е. средства массовой коммуникации являются "продолжением" (extension) нервной системы человека, существенно "расширяющим" ее возможности.

Но не только эта, инициированная стремительным развитием информационных технологий и технологий коммуникации в XX веке, блестящая догадка находит вполне вразумительное объяснение в рамках сетевого подхода. Равным образом и древнейшая максима, неизменно сопровождавшая все размышления человека о сути мироздания от Гераклита до Ф.Капры и утверждающая, что "все есть одно и одно есть все", также получает тут соответствующую интерпретацию. Любой из агентов сетевого взаимодействия совершенно аналогично тому, как это происходит в случае голографического изображения или фрактала с присущим ему принципом самоподобия, является репрезентантом всей целостности образующих данную сеть коммуникативных процессов. Он не является просто "винтиком", выполняющим одну строго определенную операцию на функционирующем всегда по одним и тем же правилам "конвейере" мироздания и выбрасываемым за ненадобностью при несоответствии раз и навсегда предназначенной ему роли.

Принцип "свободы", т.е. возможности прорыва цепи регулярно воспроизводимых кругооборотом времени, "ниспосланных свыше" и потому "извечных" установлений и законов бытия, был привнесен на европейскую культурную почву иудео- христианской религиозной традицией. Присущее ей позиционирование человека в качестве особого топоса бытия, способного изменять направленность любого возможного событийного ряда, любой последовательности явлений, было более чем "одномерным" образом использовано в эпоху "проекта модерна", утвердившего человека в роли деятельностно преобразующего окружающий мир существа, активно вторгающегося посредством техники в открываемые наукой все новые и новые регионы сущего. Такая трактовка особого онтологического статуса человеческого существа оказалась совершенно неспособной дать хоть сколько-нибудь приемлимое решение проблемы интегрированности человека в контекст не поддающихся контролю с его стороны и ни в коей мере им не управляемых связей, взаимодействий и коммуникативных процессов самого различного рода. Бесконечные контроверзы между философами, настаивавшими на примате "духа" над "косной материей", и теми, для кого "дух" являлся всего лишь продуктом самое себя успешно развивающей "матери-природы", нашли свое отражение на страницах сотен и сотен философских трактатов, научных и литературных трудов самого разнообразного формата и содержания. Результат же подобного рода противостояния также хорошо известен; это - редукционизм, либо вообще отказывающийся от ответа на вопрос о генезисе человеческого "духа" и тем самым открывающий простор для всевозможных спекуляций мифологического, мистического и т.п. характера, либо пытающийся при ответе на него свести феномены психики, сознания, самости и т.д. к их необходимым, но недостаточным материальным предпосылкам, чем никоим образом не преодолевается, но напротив лишь усугубляется известный дильтеевский дуализм "наук о природе" и "наук о духе".

В ситуации медиативной среды коммуникативных взаимодействий, предлагаемой сетевым подходом, этот застарелый антагонизм, как и многие другие из сформулированных основателями и продолжателями "проекта модерна", утрачивает свою релевантность. Происходит это прежде всего потому, что любая тем или иным образом фиксированная "идентичность" (в адорновском смысле) растворяется, дезинтегрируется тут будучи подвергнутой процедуре самоотрицания, являющегося необходимым конститутивным моментом самого процесса "идентификации" как такового. Негация, игравшая ключевую роль в гегелевской диалектике, а позднее - в философии "неидентичности" Т.В.Адорно, сциентистски легитимированная аналитической традицией в лице попперовского фаллибилизма и т.д., является неизменно практикуемым философским мышлением с древнейших времен (напр., со времен Гераклита и "апофатической теологии" Псевдо-Дионисия Ареопагита) методологическим приемом.

В случае сетевого подхода негация оказывается равным образом конститутивным принципом в первую очередь потому, что параметр нелокализуемости сети не позволяет интерпретировать данное метафизическое допущение (утверждающее, что все сущее вплоть до масштаба вселенной есть сеть) точно таким же образом, каким это делается в случае метафизических конструкций мифологического, религиозного и т.п. характера. Строго говоря, сеть не может быть описана, в момент завершения описания она перестает быть таковой⁹. Чтобы оставаться самой собой, сеть как метафизическая конструкция должна обладать способностью отрицать самое себя, в онтологическом плане иметь свойство одновременно и быть и не быть. Наиболее адекватным образом передающим этот особый онтологический статус феномена сети является на наш взгляд ее определение как существующей в конечном итоге лишь виртуально. Этим никоим образом не оспаривается сам факт ее существования, но определяется его модус, что в свою очередь позволяет провести четкую демаркационную линию между научным подходом и безответственными спекуляциями, с незапамятных времен и по сегодняшний день предлагающими "самое что ни на есть достоверное знание" о природе, характере, нравах, привычках и склонностях трансцендентного, т.е. того, что по определению недоступно человеческому разумению, запредельно любым формам опыта конечного и смертного существа.

Тем не менее именно это существо обладает способностью постоянно трансцендировать, постоянно выходить за пределы достигнутого им в любой области - знании, практическом освоении действительности и т.д. В рамках "проекта модерна" это свойство человека трактовалось как неоспоримое свидетельство осуществляющей себя в космическом масштабе эволюции, прогрессивного развития от низшего к высшему, имеющего строго линейный характер однонаправленного движения от более простого к более сложному. Прямой противоположностью этой позиции являлась гораздо более древняя, дохристианская, античная модель "круга времени", где "вечное возвращение того же самого", столь же регулярное и неизменное как и движение небесных светил, вообще лишало человека возможности влиять на от века предустановленный и находящий свое отображение лишь в мифе и религиозном ритуале ход событий.

При всей очевидной ложности и той и другой конструкции было бы все же вполне допустимым использовать содержащиеся в них элементы для создания этакого постмодернистского "бриколажа", где отказ в праве на истинность вовсе не исключает утилизации этих концептов в целях прояснения специфики сетевого подхода. Круг может выступать противовесом уходящей в бесконечность прямой линии в том смысле, что им ограничиваются притязания на беспредельность сколь угодно долго продолжаемого в одном направлении прогрессивного развития. И наоборот, доминирующий в новоевропейской ментальности архетип линеарности разрывает замкнутый или даже "порочный" круг простого воспроизводства во всех сферах жизнедеятельности, являющийся отличительным признаком традиционных обществ и культур¹⁰. Не отдавая предпочтения ни тому ни другому, можно предположить, что "истина" находится где-то посередине, что "круг" здесь все-таки имеет место, поскольку именно по этой фигуре происходит, напр., обмен информацией по принципу обратной связи, в свою очередь лежащему в основе всех типов взаимодействий в ситуации сетевой коммуникации. Но и "линия" оказывается тут ничуть не в меньшей степени присутствующей геометрической фигурой, поскольку только в виде множества разнонаправленных линий движения может быть визуально представлена динамика коммуникативного взаимодействия между агентами сети, в свою очередь лишь весьма приблизительно репрезентируемого всеми теми геометрическими конструкциями, для которых родовым понятием является таковое круга. Короче говоря, здесь мы сталкиваемся с очевидным отсутствием в геометризированном визуальном опыте современного человечества такой фигуры, которая, сочетая в себе все свойства и линии и круга, могла бы дать наглядное представление о том, что такое сеть и каким именно образом осуществляется коммуникация между ее агентами.

В свете вышесказанного по-иному начинает выглядеть и способность человеческого существа неизменно выходить за пределы достигнутого, перманентно трансцендировать, преодолевать любые границы и определения. Теперь она более не выступает в качестве одного из самых убедительных свидетельств вселенского (и потому естественно охватывающего и человека) эволюционного процесса, ведающего лишь одно направление - таковое безудержного прогресса, неустанного совершенствования этого и без того уже как известно "самого лучшего из всех возможных миров". Возвещенные Лиотаром в "La condition postmodern"¹¹ похороны одного из основополагающих для эпохи "проекта модерна" "великих нарративов", нарратива прогресса, повлекли за собой столь радикальное изменение интеллектуального климата, что вполне возможными и допустимыми стали самые различные ракурсы рассмотрения указанной проблемы. Так вполне вразумительным сегодня может считаться предположение, согласно которому человек занимает особое место в мироздании постольку, поскольку оказывается способным переходить, переключаться с одного уровня - а точнее говоря цикла - сетевого взаимодействия на другой. То обстоятельство, что при этом приходится говорить о различных порядках, уровнях и циклах сетевой коммуникации, никоим образом не подразумевает наличия тут некой иерархической структуры, в свою очередь предполагающей четкую градацию тех ступеней и степеней, по которым происходит восхождение от низших ее уровней к высшим. Здесь просто имеет место изотропия коммуникативного опыта человека, позволяющая ему оставаться универсальным существом в том смысле, что в окружающем его мире видимо не существует такой "петли" (loop) сетевого взаимодействия, в которую он не был бы так или иначе, прямо или косвенно, потенциально или актуально вовлечен.

Любая конкретизация, локализация процесса сетевого взаимодействия является однако процедурой по сути своей анизотропной. Человек вынужден, можно даже сказать обречен жить и действовать в том поле постоянного напряжения, которое создается оппозицией между изотропией возможностей его участия в самых различных версиях сетевой коммуникации и анизотропией каждого конкретного, локального варианта взаимодействия, взаимосвязи или взаимосоотнесенности с теми или иными элементами и агентами сети. Драматизм имеющего тут место положения дел с незапамятных времен находил свое выражение в представлении об априори анизотропной человеческой телесности (конечной и смертной) как "темнице", "узилище" бессмертной души. Эмоционально гораздо более приглушенную картину той же ситуации рисует сегодняшний Интернет, где гипертекстовый формат содержащих прямо-таки несметное число сносок Web-страниц тех или иных "поисковых порталов" всего-навсего ставит в тупик пользователя, вынужденного ограничиваться лишь тем небольшим количеством траекторий навигации по ссылкам, которое оказывается под силу ему, существу явно не способному обходиться без сна, еды и отправления прочих надобностей и потому совершенно не соответстующему даже тому сравнительно узкому диапазону возможностей коммуникативных контактов, которые предоставляются состоящей из конечного числа серверов глобальной компьютерной сетью.

В этой связи намного более корректной, чем расхожие образы "венца творения" или вовсе "образа и подобия", метафорической репрезентацией статуса человека в мироздании представляется, например, античный миф о Сизифе, поскольку тщетность попыток обреченного во всех сферах своей жизнедеятельности на анизотропию существа выйти за ее пределы, в область изотропии безграничных возможностей, констатируется тут более чем убедительным образом. Тем не менее именно неизбежность возврата к исходному пункту как раз в тот момент, когда вожделенная цель кажется уже почти достигнутой, является тем условием, благодаря которому становится возможным дистанцирование, можно даже сказать "воздержание" (в смысле гуссерлевского "эпохе") от любых конкретных, локальных и потому анизотропных вариантов деятельности как воплощающих в себе так называемую "сущность" homo sapiens, его основное предназначение, главную функцию в этом мире. Именно это отличает человека от любого природного объекта, живого существа или неодушевленного предмета; этим же отличается он от всего того, что существует в недоступном ему при жизни, трансцендентном его собственному измерении бытия. И только благодаря принципиальной незавершимости любых своих проектов и начинаний, неисполнимости надежд и желаний оказывается человек существом, обреченным всякий раз заново воссоздавать неизменно рушащийся миропорядок, переосмысливать "непреложные" принципы и аксиомы, демонтировать "незыблимые" основы, менять религиозные убеждения, социальные устройства, свой внешний облик и "сенсорный баланс". "Успокоиться на достигнутом" ему не дано, вечно гонимый горьким разочарованием в том, что еще мгновение назад казалось пределом мечтаний, без устали преодолевая зыбучие пески обратившихся в прах бесчисленных утопий и химер неутомимо движется он вовсе не к заветной цели, обители счастья и покоя, а исключительно потому, что боль, страдание и отрицательный опыт представляют собой тот perpetuum mobile, которым приводится в движение все в жизни человека, безуспешно в течение тысячелетий пытавшегося изобрести то, чем всегда, в том числе и в данном случае, был движим он.

Нельзя не заметить, что тут мы имеем дело со "слиянием горизонтов" (Х.-Г.Гадамер) двух основополагающих для нашего сегодняшнего мира культурных традиций - античной и иудео-христианской. Фундаментальная для первой фигура круга, символизирующая нерушимость извечных законов бытия, вполне сочетается здесь с христианским принципом "свободы воли", предполагающим возможность видоизменения любой последовательности событий практически в любой ее точке. Этот синтез казалось бы совершенно взаимоисключающих и достаточно отчетливо противостоявших друг другу исторически культурных парадигм (выше мы уже указывали на несовместимость присущей первой цикличности со свойственной второй линеарностью) все же можно видимо считать состоявшимся в случае такого уникального в истории человеческого знания феномена, каким оказалась новоевропейская наука. Несмотря на все апелляции к авторитету античных классиков и церковной догматики, именно здесь стало постепенно формироваться представление об интеллекте как способности двигаться лишь путем опровержения всех прежних собственных и потому ошибочных конструкций и построений. Тем обстоятельством, что принципы фальсификационизма и фаллибилизма стали использоваться в качестве концептуального инструментария лишь философией науки XX века, никоим образом не оспаривается их конститутивная значимость для науки предшествующих веков: с их помощью лишь были подвергнуты теоретическому осмыслению функционировавшие с момента зарождения этого феномена неявные, "скрытые", но оттого ничуть не менее действенные его исходные установки.

Результат этого растянувшегося на века процесса достаточно хорошо известен, но вряд ли даже в наши дни по достоинству оценен. Т.В.Адорно в уже упоминавшемся "Экскурсе II. Одиссей или миф и просвещение" из "Диалектики Просвещения", написанной совместно с М.Хоркхаймером, рассматривает гомеровского Одиссея в качестве первопроходца в деле "расколдовывания" окружающего мира, рассеяния тех колдовских чар, под властью которых от рождения до смерти пребывал человек, проживавший по сути дела не на географической широте Средиземноморья, открытие которого в качестве собственно пространственного региона Адорно ставит в заслугу мореплавателю Одиссею, а в том причудливом пространстве-времени, в том у- и атопическом хронотопе, который генерировал традируемый от поколения к поколению античный миф. Хитроумие, изворотливость и цинизм, с помощью которых Одиссею (олицетворяющему еще только зарождающуюся и потому всегда уступающую в силе своим противникам человеческую самость) удается либо расправиться, либо ускользнуть от тех многочисленных чудовищ, которыми населило данный регион мифологическое сознание, оказываются явно недостаточными для того, чтобы избавить демифологизированный мир от присущего ему прежде "ужаса и очарования", навсегда отучить человека "смеяться и плакать" над им же самим порожденными химерами или бросаться навстречу гибели едва заслышав обещающее распад самости и реинтеграцию с первобытной стихией пение тех или иных Сирен. Тут требуется нечто большее, а именно - умение беспристрастно (т.е. нейтрализовав в себе действие тех аффектов, паутиной которых так искусно опутывал человека миф) анализировать (т.е. разлагать на составные элементы и исследовать их сочетание) живую ткань происходящих событий, тем самым разрушая и умервщляя ее.

На негативных сторонах этой доминантной для новоевропейской ментальности тенденции мы уже останавливались выше. При этом однако не был достаточно полно экплицирован наличный тут позитивный момент. Он состоит в том, что здесь впервые в человеческой истории был сделан шаг в направлении создания особой, не имеющей аналогов в прошлом позиции человеческого интеллекта по отношению как к продуктам своей собственной деятельности, так и к тому, что казалось бы следы таковой на себе не несет - к данным чувственного опыта, ритуалам, догмам и верованиям, освященным и канонизированным либо религиозной либо мифологической традицией. Универсальный критицизм, проповедуемый новоевропейской наукой с момента ее зарождения, своим следствием имел тотальную десакрализацию и демифологизацию действительности включая и самого проповедника критицизма, человека. А это в свою очередь означало отказ от однозначной "идентификации"(в адорновском смысле) с какой-то определенной культурной парадигмой и по сути дела являлось признанием многоплановости, поливариантности, мультивариативности способов реализации человеком своего внутреннего потенциала (прежде именовавшегося "сущностью") в этом мире. Такая позиция предполагала редукцию всего того чувственно воспринимаемого многообразия, которым наделял окружающую действительность миф, к эмоционально нейтральным, ото всяких там аффектов очищенным и потому строго говоря определяемым лишь при помощи еще неизвестной Одиссею математики параметрам к человеку безразличного, от него независимо существующего, "объективного" пространственно-временного континуума, того ньютоновского "вместилища", гомогенность, однородность которого была столь образно впервые удостоверена повествованием о "подвигах, доблести и славе" гомеровского героя. Обесцвеченный, утративший все свое очарование и всю свою омерзительность мир холодных и безжизненных абстракций европейской науки вряд ли мог быть притягательным для существа, в течение тысячелетий обитавшего в уютном лоне мифа, комфортном и безопасном инкубаторе, где даже чудовищные природные катастрофы оказывались вполне естественным воздаянием за те или иные проступки людей. О том, что архаические слои психики человека без сомнения сохранили память об этой райской обители, где царили вечное блаженство, счастье и покой, а наш сенсорный аппарат был задействован в полном объеме и гармоничным образом, свидетельствует сегодня уже принявшее размеры глобального бедствия пристрастие к таким субститутам мифа и веры, какими являются наркотики всех мастей, видов и наименований. Несколько иной вариант достижения "земли обетованной" предлагался безраздельно господствовавшей в культуре последних столетий грандиозной утопией, в XX веке получившей название "проекта модерна". Здесь достижение заветной цели - общечеловеческого счастья, благоденствия и т.п. - должно было стать конечным пунктом долгого пути, итогом и результатом длительного процесса совершенствования человеческой природы, общественных отношений и властных структур. На решение этой благородной задачи должны были уйти жизненные силы и ресурсы многих поколений, обреченных на бесцветное существование в бесплодной пустыне пуританского аскетизма, требовавшего от своих адептов отказа от удовлетворения вполне естественных потребностей и предельной интенсификации трудового усилия, обеспечивающего успешное продвижение по тернистому пути к благой и праведной жизни.

И в том и в другом случае явно недооценивалось собственное значение того нового типа позиционирования человека в мире, который был привнесен в культуру новоевропейской наукой. Верная оценка этого феномена была вообще невозможна для того варианта человеческой ментальности, где исходной и доминантной является матрица линеарного секвенциализма, постулирующая лишь один вид движения - от предшествующего элемента к последующему - и наличие конечного либо, инверсивно, начального его пункта. С точки зрения сетевого подхода, не знающего подобных ограничений, об инновативности предложенной новоевропейской наукой позиции приходится говорить постольку, поскольку ею впервые была предоставлена возможность дистанцирования ("воздержания") от расцениваемого в качестве единственно реального лишь одного определенного, локального контура сетевого взаимодействия. Происходящая тут девальвация онтологического статуса любой картины мира как создаваемой только ради того, чтобы быть разрушенной и уступить место новому фантому, столь же недолговечному и преходящему, по своей травматичности для человеческого существа может быть уподоблена отсечению от материнской пуповины, так полноценно питавшей некогда нас в комфортной утробе мифа, позволявшего и требовавшего считать его содержание неподвластной течению времени "истиной в последней инстанции". Таким образом, здесь впервые был положен предел тому безраздельному поглощению¹² человеческого естества претендующим на универсальную значимость и безусловную истинность локальным нарративом, которое являлось конститутивным принципом любого мифа.

Возможность самосохранения для отдельно взятой человеческой особи теперь стала связываться уже не с необходимостью как можно более полно интегрироваться в тот или иной культурный контекст, а со способностью как можно более нейтрально и беспристрастно, "пользуясь лишь собственным рассудком" (Кант) изучать и исследовать любой из них. Научный анализ тех или иных элементов культурного наследия даже в тех случаях, когда он сводился всего лишь к прояснению вопроса их исторического происхождения и генетических корней, уже являлся процедурой, практически полностью лишавшей данные нарративы суггестии, благодаря которой они и приобрели присущий им статус персонификаций, воплощений различных ценностей и норм. В этой связи представляется вряд ли обоснованным тот взгляд на гуманитарное знание, согласно которому оно является знанием вторичным, производным, в течение веков безуспешно пытавшемся использовать применительно к своим собственным объектам исследования те строгие и точные методы, употребление которых привело к столь блестящим результатам в сфере знания естественнонаучного. Скорее напротив, лишь в той культурной среде, лишь в той интеллектуальной атмосфере, которая в качестве неявного фона медленно, постепенно, но неуклонно создавалась теми видами знания, которые впоследствии получили название гуманитарных, только и было возможно зарождение такого явления как новоевропейское естествознание, поскольку для того, чтобы это произошло, требовалось осуществить достаточно масштабную работу по "расшатыванию устоев" архаического миропорядка, десакрализации и демифологизации несущих конструкций (канонов, ритуалов, догматов и норм) как традиционного общества, так и соотвествующего ему типа человеческой ментальности. Еще более корректным описанием ситуации соотнесенности знания гуманитарного со знанием естественнонаучным является констатация их взаимной принадлежности, взаимозависимости, взаимообусловленности и взаимодополнительности как двух сторон единого культурного процесса, в свою очередь претендовавшего на создание окончательного варианта единственно возможного для любого разумного существа универсального мировоззрения.

Несмотря на то, что подобного рода "ниспровержение основ", осуществлявшееся посредством использования принципа универсального сомнения в качестве основного методологического приема, являлось не самоцелью, но должно было стать первым шагом на пути познания на сей раз действительно "истинных" (т. е. разумом, а не авторитетом или традицией легитимированных) законов бытия, с самого начала новоевропейская наука содержала в себе не только этот момент генетической связи с античным мироощущением, краеугольным камнем которого был постулат о цикличном характере времени, неизменно возвращающем все процессы в мироздании к их исходной точке и затем бесконечно повторяющем, идентично воспроизводящем таковые. Равным образом она являлась законной наследницей христианского религиозного мироощущения, привнесшего в культуру радикально иное (по сравнению с античным) представление о таком фундаментальнейшем измерении бытия, каким всегда было, есть и будет время. В первую очередь здесь речь должна идти о христианской эсхатологии как прообразе той линейной развертки фигуры "круга времени", которая оказалась определяющей для трактовки феномена времени как наукой, так и обыденным сознанием на протяжении нескольких столетий. Целый комплекс не просто ключевых для "проекта модерна", но для него конститутивных идей (эволюции, революции, прогресса, развития и т. п.), равно как и основной вектор "развития", последовательной трансформации этого утопического проекта в течение веков были всецело обусловлены именно таким пониманием времени.

Примечание

¹ Кстати подобного рода отношение к слову и обозначаемому им явлению должно было бы стать предметом исследования для психоаналитика, поскольку очевидное тут агрессивно скорое низведение чего-то нового и неизведанного до уровня полустертой от употребления расхожей монеты, доступной всем и каждому, скорее всего является реакцией самоуспокоения путем всемерной тривиализации того, что вызывает страх.

²См., напр.,

³Не исключено, что при этом информационные технологии начинают выполнять ту роль, которую приписывал им М.Маклюэн, полагавший, что тут мы имеем дело с "посланием" ("message"), смысл которого вовсе не лежит на поверхности, а должен быть разгадан и расшифрован.

⁴О новизне тут можно говорить лишь с известными оговорками, поскольку на самом деле здесь происходит реактуализация чего-то известного, но оттесненного на периферию или забытого; это в чем-то схоже с сократовско-платоновской моделью знания как воспоминания несмотря на очевидный антиплатонизм, присущий сетевому подходу.

⁵Думается, что вполне уместным в случае "человека читающего" был бы термин "инвалидизация", непосредственно указывающий на временную "ампутацию" почти что всех двигательных навыков человека, а также четырех из пяти органов чувств, совершенно излишних в той ситуации, когда лишенное наподобие "головы профессора Доуэля" своей телесности существо воспринимает окружающий мир преобразованным в зрительно достоверную, пусть бесконечную, но упорядоченную линейную последовательность.

⁶Она никак не отражает, например, факт задействованности всего нашего сенсорного аппарата, а не одного только зрения во всех жизненных ситуациях, имеющих сетевой характер, что удостоверяется так называемой синестезией, способностью видеть цвет звука или слышать звук запаха и т.д., и по сей день считающейся аномалией (если не патологией), несмотря на яркие примеры использования ее в художественном творчестве (Скрябин, Пруст).

⁷См. Носов Н.А. Виртуальная психология. - М.: "Аграф", 2000; а также сборники "Труды лаборатории виртуалистики", выходящие с 1995 г.

⁸Ср. "...философия с античных времен работает только с вечными абсолютными сущностями, т.е. с тем, что "существует" и не может концептуализировать события (действия), существующие лишь временно и в частичной, а не во всеобщей форме, или говоря в другом аспекте - деятельном, энергийном; философия не может найти механизм энергетической связи всеобщей абсолютной сущности с активностью единичных предметов." (Носов Н.А. Op. cit., с.23)

⁹К этому должно быть добавлено еще и то, что тот, кто осуществляет описание сети, сам становится ее элементом, агентом происходящих в ней взаимодействий. Начало теоретическому осмыслению этого положения дел было положено как известно квантовой механикой.

¹⁰Его олицетворением является, по мысли Адорно, гомеровский Одиссей, в ходе своих скитаний по Средиземноморью его тотально демифологизирующий путем упразднения тех неизменно повторяемых ритуалов, на неукоснительное исполнение которых античные боги обрекли все те мифологические фигуры, с которыми сталкивается на своем пути Одиссей. См. М.Хоркхаймер, Т.В.Адорно "Диалектика Просвещения".

¹¹Ж.-Ф.Лиотар. Состояние постмодерна. М.: Институт экспериментальной социологии; Спб.: Алетейя, 1998.

¹²Самым удачным образным выражением этого положения дел следует видимо считать гомеровское повествование о проплытии корабля Одиссея мимо острова Сирен. См. также адорновскую трактовку этого рассказа в упоминавшейся выше главе "Диалектики Просвещения".

8.02.2010

Интересное по этой теме: