1. Что нового?
С конца 80-х — начала 90-х годов интенсивно развивается так называемый телесный подход в когнитивной науке. Его сторонники, большинство которых работают в США, ощущают себя новаторами, а порой даже революционерами в своей области знания. В этой статье мы хотим, во-первых, рассказать об основных положениях такого подхода, во-вторых, вспомнить о созвучных ему идеях ряда предшественников и, в-третьих, раскрыть существо некоторых проблем, которые наиболее рельефно высвечиваются под новым углом зрения.
Английское словосочетание “embodied cognition approach” точнее было бы переводить на русский как подход с точки зрения “отелесненности” процесса познания, телесной облеченности всякого познающего существа. Такое уточнение мы всегда будем иметь в виду, говоря несколько неуклюже, но кратко: “телесный подход”.
Сам термин “когнитивная наука”, может быть, не совсем знаком российскому читателю. Это тоже главным образом американский продукт. Когнитивная наука (cognitive science) — междисциплинарное направление научных исследований, охватывающее все те научные дисциплины, которые изучают человеческое сознание и его нейрофизиологическую основу — мозг — во всех их проявлениях. Она использует исследовательские результаты и данные эволюционной биологии, нейрофизиологии, психологии, в первую очередь когнитивной психологии и генетической психологии (психологии развития Ж. Пиаже), психоанализа и психотерапии, философии, прежде всего эволюционной эпистемологии, лингвистики и нейролингвистики, информатики (то, что известно на Западе как computer science), робототехники.
Как тогда соотносятся теория познания, она же эпистемология, и когнитивная наука? Если теория познания — давно утвердившаяся область философии, то когнитивная наука — относительно новое научное направление, причем ориентированное главным образом на конкретно-научные и опытные исследования. Впрочем, эпистемологию иногда понимают гораздо шире, как охватывающую вообще все, что может быть известно о феноменах знания и познания, и в этом смысле получается, что когнитивная наука — как бы современный отпрыск давнего и могучего, от самого Платона идущего мыслительного древа. Чтобы не путаться дальше во внутренних дисциплинарных разграничениях, будем исходить из схематической цепочки: телесный подход родился в рамках когнитивной науки, а когнитивная наука родилась в лоне эпистемологии, но потом по охвату значительно ее перекрыла. Термины “познавательный” и “познающий” можно при этом использовать как синонимы термина “когнитивный”.
Непосредственным стимулом для возникновения и быстрого развития телесного подхода стала глубокая неудовлетворенность некоторых ученых доминировавшим с 60-х годов так называемым вычислительным подходом (computational approach) к объяснению познавательных способностей человека и животных.
Излюбленной сферой приложения усилий представителей вычислительного подхода была проблема искусственного интеллекта. Идеалом виделась возможность построения системы, полностью имитирующей человеческий интеллект. В качестве модели для имитации брался компьютер. Предполагалось, что и мозг работает по принципам компьютера. Наглядным образцом такого рода устройства стал автомат для игры в шахматы, основанный на просчитывании всех возможных ходов максимально далеко вперед.
Создателей устройства радовало и обнадеживало то, что возможности автомата в чем-то даже превосходят возможности человеческого интеллекта. Казалось, стоит еще и еще повысить тактовую частоту процессора, добавить мегабайтов памяти, объединить множество компьютеров в единую сеть, запустив по возможности параллельно, что уподобило бы их сплетению нейронов в мозге, и цель достигнута.
Нет, заявили сторонники телесного подхода, — хотя резервы на этом пути, конечно, есть, сам путь обходит стороной главное.
Возражения новаторов в адрес вычислительного подхода в обобщенной форме можно сформулировать следующим образом:
1. Вы сводите функции познания к функциям чистого, абстрактного интеллекта; интеллект у вас существует как бы вне тела, вне физического организма, взятого в его естественном функционировании и движении и в окружении других материальных тел; тем самым ваша модель лишается связи с реальностью, а потому объяснительной и эвристической силы.
2. Вы рассматриваете когнитивные функции, причем сведенные лишь к интеллектуальным функциям, в их данности, в полностью развитом виде, игнорируя как общее эволюционное происхождение этих функций (процесс филогенеза), так и постепенность их формирования в процессе индивидуального развития особи (процесс онтогенеза).
3. Мыслительные операции человека в вашем понимании строятся по принципу символического представления, который лежит в основе работы компьютера: входные данные переводятся на особый язык символов, в котором они обрабатываются. Если процесс “вне” головы понимается как динамический физический процесс, то процесс “в” голове вы объясняете уже по законам семантики, то есть смысловых отношений внутри системы символов. Тем самым процесс познания, а с ним и мир в целом, оказывается разорванным на две несводимые реальности — физическую и семантическую.
Работа компьютера лишена свойств самодвижения и самоорганизации. Компьютерные операции осуществляются в тактовом режиме, что есть не подлинное динамическое движение, а последовательность сменяющих друг друга статических состояний. Тем более это не есть самодвижение; одно статическое состояние не способно самопроизвольно перетекать в другое состояние, разве что как сбой системы.
В противовес вычислительному подходу была выдвинута теоретическая концепция, базирующаяся на следующих тезисах:
1. Познание телесно, или “отелесненно”; то, что познается и как познается, зависит от строения тела и его конкретных функциональных особенностей, способностей восприятия и движения в пространстве. Устроено по-разному — познается по-разному.
2. Познание ситуационно. Познающее тело погружено в более широкое — внешнее природное и, в случае человека, социокультурное окружение, оказывающее на него свои влияния.
3. Познание осуществляется в действии, через действия животной особи; через действия формируются и когнитивные способности, как видовые, так и индивидуальные; когнитивная активность в мире создает и саму окружающую по отношению к познающему существу среду — в смысле отбора, вырезания им из мира именно и только того, что соответствует его телесным потребностям, когнитивным способностям и установкам.
4. Познавательные системы есть динамические и самоорганизующиеся системы. В этом функционирование познавательных систем принципиально сходно, единосущно функционированию познаваемых природных систем, то есть объектов окружающего мира. Именно поэтому в рамках телесного подхода находят плодотворное использование новейшие достижения в области нелинейной динамики, теории сложных адаптивных систем, синергетики.
Среди создателей новой концепции такие ученые, как Рендал Бир, Роберт Брукс, Тимоти ван Гелдер, Энди Кларк, Жорж Лакофф, П. Маес, Эрих Прем, Эстер Телен, Франциско Варела, и ряд других.
Обратим внимание читателя на то, насколько охотно сторонники телесного подхода используют термин “когнитивный агент”. Почему не “субъект познания” — термин, давным-давно принятый в философии? Объяснение простое: в термине “когнитивный агент” (английское agent происходит от лат. agitare, которое означает “приводить в движение, двигаться”) усматривается деятельностный характер познающего субъекта, осуществление им познания через двигательную активность.
Авторы статьи не могут не заметить, что новаторы в некотором роде открыли здесь Америку, — они с точностью воспроизвели концептуальный переход от “созерцания” к “деятельности”, провозглашенный К. Марксом в “Тезисах о Фейербахе”. То же можно сказать и об открытии ими эволюционного взгляда на происхождение познания. Ведь нельзя забывать об австрийском биологе, нобелевском лауреате Конраде Лоренце, который еще в 1941 году в своей программной статье “Кантовская концепция a priori в свете современной биологии” развернул главные идеи эволюционной эпистемологии.
2. Пластмассовые насекомые
Потребность в смене теоретической парадигмы диктовалась в значительной степени прикладными нуждами. Прогрессивно мыслящие ученые, работающие в области создания искусственного интеллекта, были все менее удовлетворены традиционным подходом и работали над новыми конструктивными принципами.
Исходными в своих разработках они приняли следующие представления1: а) автономное движение искусственного познающего существа в окружающей материальной среде; б) телесность искусственного существа, означающая, что это существо должно быть воплощено как физическая система, способная действовать в реальном мире с координацией ее воспринимающих и двигательных систем; в) взаимодействие существа с окружающей его средой путем избирательных, пробных, как бы провоцирующих ее отклики контактов; г) отбор и накопление этим способом информации о среде, причем по линии нескольких независимых, гибко координированных функциональных систем восприятия и двигательной реакции; д) способность самостоятельно вырабатывать новые и более адекватные способы оперирования в разнообразной и изменчивой среде; искусственное существо должно воплощать избыточность, то есть продолжать удовлетворительным образом функционировать даже в непредсказуемых ситуациях.
Подход был действительно новаторским: не строго логические квазимыслительные шаги недвижимой, размещенной на столе вычислительной машины и не проявление в двигательных операциях одного из предзаложенных алгоритмов, как в традиционном роботе, а самоусовершенствование когнитивных способностей устройства через его материальное движение — познание из движения.
На важность движения для формирования нормального восприятия когнитивного существа, как естественного, так, по логике телесного подхода, и искусственного, указывают экспериментальные результаты исследования поведения животных. В опыте были выделены две группы котят: одни имели возможность активно двигаться по помещению, другие тоже перемещались вместе с ними, но пассивно, прицепленные к первым в корзинках на колесиках. Через несколько недель была проведена контрольная проверка. Она показала, что котята из первой группы хорошо видели и хорошо ориентировались в ранее изученном пространстве, а котята из второй группы двигались в нем крайне неуверенно, ударялись об углы и в целом вели себя почти как слепые, хотя в своих корзинках они наблюдали все точно то же самое, что и первые2.
Один из лидеров телесного подхода в робототехнике, Рендал Бир, обозначил техническую задачу, которую, как он считает, вполне можно реализовать в пределах ближайшего десятилетия: создать искусственное существо, по двигательным и познавательным способностям идентичное насекомому3. Почему именно насекомые? Потому что они, как правило, двигательно очень активны, имеют жесткий опорно-двигательный аппарат, который легче воспроизвести из искусственных материалов, обладают простой, но эффективной в своем радиусе действия системой восприятия. И работа действительно идет успешно. Последнее из достижений — создание миниатюрного летающего существа наподобие стрекозы, самостоятельно ориентирующегося в простой предметной среде.
Первой стадией решения общей прикладной задачи была стадия автономизации устройства, разрыва пуповины, тянущейся к программисту, — не в смысле наличия провода, а в смысле предзаданности реакций. Но за ней начинает прорисовываться новая стадия — “коллективизации” устройств, обладающих относительной автономией. Ведь если брать в пример тех же насекомых, то многие их виды социальны; отдельные особи оказывают поддержку и передают информацию друг другу, а активность каждой особи детерминируется потребностями сообщества в целом.
Много интересного, как нам кажется, ждет нас на стадии создания “полчищ” единообразных миниатюрных насекомоподобных существ. Какие технические преимущества они способны дать? Можно предположить, что именно сообщества искусственных познающих существ окажутся эффективными в обследовании недоступных поверхностей и пространств сложной конфигурации, например, на других небесных телах. Возможно их применение в метеорологии и океанологии при исследовании потоков воздушных и водных масс. Это могли быть не “отдельно торчащие” зонды, а целая считывающая “скатерть”, дифференцирующая и интегрирующая динамику процессов своим совокупным телом.
Не исключено, что точная ориентация птиц при сезонной миграции достигается разносом базы улавливания линий магнитного поля Земли, когда стая летит большим треугольником. Но для этого между птицами необходима какая-то коммуникация. Подобным образом за счет разноса базы и согласования перемещений может очень точно ориентироваться и стая искусственных существ — и направляя собственное движение, и передавая нужную информацию по пути следования.
3. Синергизм познающего существа и его среды
Телесный подход предлагает срединный путь понимания взаимоотношения субъекта (агента) и объекта (предмета или среды). С одной стороны, он далек от субъективного идеализма, в котором только субъект активен, а внешний мир, если он вообще признается существующим, есть лишь проекция его активности. Но, с другой стороны, далек он и от позиции, которую можно назвать объективизмом, где линии детерминирующего воздействия идут исключительно от внешнего мира к субъекту и где субъект сталкивается с жесткой, противостоящей ему как недвижимая стена средой, к которой ему остается лишь в одностороннем порядке приспосабливаться.
В рамках телесного подхода активны и агент, и среда. При этом, однако, среда вообще, как весь внешний, объективный мир, и среда именно данного агента познания далеко не тождественны. Французский мыслитель Морис Мерло-Понти в 1945 году писал о том, что организм активно выбирает из всего разнообразия окружающего мира те стимулы, на которые ему предстоит откликаться, и в этом смысле создает под себя свою среду. Познающее тело и окружающий его мир находятся в отношении взаимной детерминации4. Сторонники телесного подхода полностью разделяют такое суждение, почитая Мерло-Понти как одного из своих идейных предшественников.
Другой французский мыслитель, Анри Бергсон, также развивал идеи, конгениальные телесному подходу. Еще в 1896 году, когда была опубликована работа “Материя и память”, а затем в главном своем труде “Творческая эволюция” (1907), Бергсон связал процесс выделения субъектом предметов из среды, в том числе и самого себя как одного из предметов, не только с особенностями чувственных рецепторов субъекта, но и с его потребностями и вызываемыми ими действиями. “Неорганизованные тела выкраиваются из ткани природы восприятием, ножницы которого как бы следуют пунктиру линий, определяющих возможный захват действия”5.
Вы замечали сценку? По улице шагает человек, крутя головой направо и налево, а за ним уныло плетется собака, как будто не замечая ничего вокруг. Но вдруг — хвост торчком, уши навострены, оглушительный лай, поводок как струна, хозяина сносит словно порывом ветра! Ясно: среди частокола безразличных собаке ног-ходуль вдалеке завиднелась другая собака! Из всего окружающего мира собака буквально высматривает, вынюхивает свое, собачье. Все остальное у нее, во-первых, не улавливают рецепторы, а во-вторых, до остального ей нет дела. Человек задрал голову, залюбовался архитектурой высотного здания, а для собаки верхние этажи как бы и не существуют. Даже если она и глянет, то ничего там не увидит, поскольку с возрастом от природы становится сильно близорукой, а запахи оттуда не доносятся. Упала сверху колбасная шкурка — вот все, чем для нее проявляют себя верхние этажи с их обитателями. Колбасная шкурка — это подлинный собачий феномен, а балкон, откуда она сброшена, — собачий ноумен, недосягаемая вещь в себе.
Если вообразить себе прибор, позволяющий воспринимать “собачью реальность” во всей ее целостности, — “собаческоп”, наподобие прибора ночного видения, показывающего все в инфракрасных лучах, то мир в его окуляре предстал бы совсем иным.
Особым, эволюционно выработанным образом встроен в окружающую среду и человек. Нельзя понять работу человеческого ума, когнитивные функции человеческого интеллекта, если ум абстрагирован от организма, его телесности, эволюционно обусловленных способностей восприятия посредством органов чувств (глаз, уха, носа, языка, рук), от организма, включенного в особую ситуацию, экологическое окружение. Ум существует в теле, а тело существует в мире, а телесное существо действует, воспроизводит себя, воображает. Глаз человека приспособлен к определенному “оптическому окну”, отличающемуся от “окон” других животных. Ухо устроено так, что слышит в определенном “акустическом окне”, оно не способно воспринимать ультразвуковые сигналы, которыми пользуются некоторые животные, такие, как летучие мыши.
Свое деление на ощутимое и неощутимое, значимое и незначимое, до чего есть дело и до чего нет дела существует, как для животных видов, и для человека, и для собаки, и для комара. Каждый вид имеет как бы каску наподобие шахтерской со своим фонариком, который светит туда, куда направлен вектор потребностей и устремлений, освещает окружающее в собственном волновом диапазоне, выработавшийся за долгое время, выхватывает те контуры из мрака (или, лучше сказать, из всех вариаций возможных контуров), которые прорисовываются именно в этих световых или акустических волнах, а потому как бы заранее размечает то, что предстоит увидеть. Отрезается тот кусок торта, который предстоит съесть.
Если сузить фокус от животного вида в целом до когнитивной активности отдельной особи, то существование сходных механизмов можно установить и здесь. Известный психолог Ульрих Найссер в своих исследованиях, проведенных в 70-х годах, показал, что воспринимаемое поступает в мозг не в чистом, первозданном виде, “как оно есть там снаружи”, а ложится на предуготовленную схему, которую он назвал форматом. Сам существующий на данный момент формат задается всей суммой предыдущих восприятий, что свидетельствует о самоорганизации познавательного процесса и его гибкой приспосабливаемости исходя из предшествующего опыта. “Информация, заполняющая формат в какой-то момент циклического процесса, становится частью формата в следующий момент, определяя то, как будет приниматься дальнейшая информация”6.
В процессе создания формата, по Найссеру, необходима функция воображения, которое готовит схему будущих восприятий. С одной стороны, субъект безотчетно создает для себя “когнитивную карту среды”7, которая направляет и делает избирательным его восприятие. А с другой — сами объекты предоставляют возможности, которые могут быть восприняты или не восприняты субъектом.
Субъект с каждым познавательным шагом как бы забрасывает впереди себя мостик, настил, связанный из волокон предыдущих восприятий; мостик позволяет ему ступить в стихию многообразной воспринимаемой им реальности, первоначально сориентироваться и сообразоваться с ней. Но за спиной мостик не исчезает и не разбирается, он затвердевает во все более прочную и упругую, беспрерывно наращиваемую лестницу.
Читатель может возразить: активность субъекта здесь везде понимается очень ограниченно или вообще метафорически; да, он отрезает свой кусок торта — но не печет сам торт. Он размечает реальность для себя, как сеткой в поле зрения прицела, но разве от прицеливания меняется физическим образом реальность сама по себе, реальность для всех других?
В широком временном масштабе — может меняться. В ходе общей эволюции жизни происходит взаимное приспособление познающих живых организмов и среды их обитания, во всяком случае, ее органической части. Поэтому эволюцию можно с полным правом называть коэволюцией. Так, например, известно, что зрение медоносных пчел смещено к ультрафиолетовой части спектра, чтобы лучше видеть цветки с нектаром, которые есть для них фрагмент среды. Но и цветки прошли в ходе эволюции свою часть пути. Естественным образом отбирались растения с цветками, наиболее заметными для пчел, поскольку те, унося пыльцу на своих ножках, расширяли ареал таких растений.
4. Много тел в едином мире
Теперь, мы думаем, назрел следующий вопрос: ну а как соотносятся между собой все эти конусы “фонариков”, которыми разные животные виды “освещают” и в свете которых воспринимают реальность? Можно ли при этом вообще говорить о единстве мира?
С точки зрения здравого смысла, которую занимают авторы, хотя и понимают, что на пути к ней — пуды ученых трактатов и тысячелетия философских споров, ситуацию можно выразить так: 1) каждый субъект глядит на мир с собственной колокольни, но 2) глядит все же на нечто единое и объективно данное; но (второе “но”) 3) видит в этом едином и объективно данном, извлекает из него для себя то, что позволяют ему его рецепторы, и то, от чего ему “горячо или холодно”.
Следует добавить еще один штрих. Самим когнитивным механизмам живых существ свойственна направленность к максимально возможной очищенности результатов восприятия от привнесенных, в том числе и конкретно-телесных, факторов. Речь идет о том, что не только все конусы частично перекрывают друг друга, подобно световым кругам прожекторов на сцене, но и каждый из конусов сам по себе содержит прогиб, тягу в сторону объективированности даваемой им картины.
Этот важный феномен подробно разобрал Конрад Лоренц, назвав его объективацией. “Я описываю активность, обеспечивающую абстрагирование константных свойств реальности, посредством глагола „объективировать”, а ее продукты и результаты — существительного „объективация””8. Наглядный пример, который он приводит, касается тех же цветков с нектаром. Ведь для того, чтобы высмотреть свою маленькую “посадочную площадку” при каком-нибудь чрезвычайно красочном закате или в хаосе цветных бликов под буйной сенью окружающих растений, пчеле нужно выделить исходный, нужный ей цвет, что она и делает с помощью сложного зрительного механизма. Так же и человек, взяв в руки лист бумаги, может безошибочно угадать, что он — белый, хотя дело происходит, скажем, в разгар какой-то умопомрачительной дискотеки с сотнями вспыхивающих разноцветных ламп (а этот лист — меню местного бара со столь же умопомрачительными ценами, да и глаз у человека уже алмаз).
Мы могли бы привести еще и такое сравнение, поясняющее суть устранения случайно привнесенного в восприятие: хорошие видеокамеры оборудованы устройством компенсации тряски, когда случайные колебания мгновенно улавливаются и элиминируются, чем обеспечивается устойчивость картинки.
Объективированность может пониматься также и как притягивающее состояние — аттрактор — в эволюционном процессе формирования органов чувств у биологических особей.
Это можно пояснить на примере развития слепоглухонемых детей. Имеются, в частности, поразительные свидетельства многолетних наблюдений за развитием слепоглухонемых детей под руководством психологов школы Э. В. Ильенкова и В. В. Давыдова в загорском интернате под Москвой. Казалось бы, одновременное отсутствие от рождения важнейших способностей восприятия и выражения вовне — зрения, слуха и речи — должно приводить к формированию совершенно искаженной схемы восприятия и неадекватной картины мира. Грубо говоря, слепоглухонемые дети должны были бы развиться в некие червеподобные существа, воспринимающие мир лишь через осязание, вкусовые ощущения и обоняние.
Но опыт свидетельствует о прямо противоположном. У них при соответствующей помощи воспитателя закономерно формируется практически столь же полноценная и многогранная картина мира и способность понятийного мышления, как и у обычных людей. Это означает, что даже если формирование схем восприятия начинается у индивида с резкого отклонения и крайней скудости притока впечатлений, то вектор развития все равно переориентируется на максимально развернутую схему, созданную в ходе эволюции вида, подобно тому, как росток из любых положений тянется к свету.
Равнозначны ли схемы восприятия различных животных или среди них можно выделить низшие и высшие — синтезирующие, усваивающие на более высокой ступени другие схемы? По всей видимости, такая эволюционная иерархия существует. Однако надо учитывать, что в схеме восприятия менее развитого животного вида остается все же нечто своеобразное, некий “экзотический” участок диапазона, который может быть утрачен на более развитой стадии.
Лоренц показал, что свойственное человеку объективированное восприятие пространства не дано ему a priori, как считал Кант, но и не является само собой разумеющимся для любых животных видов. Оно вырабатывалось долгим эволюционным путем. “Большинство рептилий, птиц и низших млекопитающих решает свои пространственные проблемы не так, как делаем это мы (то есть не благодаря мгновенному учету чувственных данных), а посредством „заучивания наизусть””9, — писал Лоренц.
Лоренц приводит пример землеройки — похожего на мышь животного, поведение которого он специально изучал. Землеройка прорывает ходы в незнакомой подземной среде наугад во всех возможных направлениях и таким образом постепенно запоминает “устройство” своей среды. Но у землеройки нет ни стремления, ни способности найти кратчайший путь между двумя точками и соответственно нет представления о пространстве как о “пустой емкости”, которую можно воспринимать вне зависимости от прежних передвижений и проделанных в ней ходов. Такое восприятие появляется уже у крыс и становится вполне развитым у обезьян. Опыт показал, что стоит обезьяну всего один раз провезти мимо связки бананов, как, будучи потом выпущенной из клетки, она сразу по кратчайшему пути и уже не видя связки бросается к ней через заросли.
Однажды у Лоренца с одним из гусей, которых он во множестве держал у себя в сельском доме-лаборатории в Австрии, произошел такой случай. Гусь обычно получал корм на веранде третьего этажа, а потом ковылял на четвертый в свое постоянное обиталище. Таким образом, путь наверх у него прочно связался с непременным заходом на эту веранду. Потом Лоренц стал давать корм прямо на четвертом. Но гусь продолжал делать обязательный крюк на третий. Как-то Лоренц очень спешил и сверху торопил гуся: “Цып-цып-цып!” На площадке третьего гусь пришел в страшное замешательство: то ли, как всегда, сделать крюк, без которого, как он считал, нет и пути наверх, то ли, нарушив все законы логики, сразу броситься на четвертый. То ли сохранить незыблемыми прежние представления о пространстве, то ли покушать. Он выбрал второе. Так гусь сразу вырос над собой, скакнув по эволюционной когнитивной лестнице.
Пространство может и даже должно — в плане полноценного формирования психики — осваиваться двигательно, на ощупь. Но конечным и единообразным результатом такого освоения у развитых животных и у человека станет представление о пространстве как о среде, собственная топология которой не зависит от конкретных путей ее былого освоения.
Но и это лишь эмпирический, а не в полной мере объективированный результат познания пространства. Дальше путь способна указать только математика, вводящая представления о возможности более чем трех измерений, положительной или отрицательной кривизны, неравномерной топологии пространства и др. Эти свойства могут быть физически реальны, но для наших обычных живых тел они совершенно неощутимы. Поэтому конечной остановкой, подобно лифту на самом верхнем жилом этаже, дальше которого идут только всякие запертые и недоступные технические закутки, можно условно признать ньютоновское представление о пространстве как о трехмерной, как бы прозрачной, пустой и однородной среде.
В рамках концепции объективации можно предложить идею синтеза всех реально существующих у различных видов животных когнитивных схем освоения мира. Сам Лоренц говорил лишь о том, что ни одна из когнитивных схем не противоречит другой, и это доказывает реальность существования и онтологическое единство мира, единство “смотримого” несмотря на огромное многообразие смотрящих. Но в этом направлении можно пойти и дальше. Как смесь всех возможных цветов видимого спектра дает белый цвет, так и подобный синтез дал бы искусственную, но предельно объективированную картину мира.
Речь идет об устремлении к некоему состоянию максимально очищенного, безличного восприятия, снимающего в себе все “частные” восприятия различных живых существ, — хотя реально “глаза Будды”, зрящего на мир таким очищенным взглядом, конечно, не существует, как не существует общечеловеческого лица, синтезированного из тысяч фотографий реальных человеческих лиц (и оказывающегося на поверку эталоном красоты).
Можно поставить задачу создания виртуальной познаваемой картины мира и в более частном виде: смоделировать на компьютере многочисленные точки зрения живых существ с их специфическими картинами мира и изучить поле пересечения или непересечения воспроизводимых ими реальностей. В итоге можно будет, например, обнаружить, что одно существо просто не замечает другое, поскольку слишком велико или мало, слишком замедленно или быстро для физического контакта, глухо к издаваемым другим существом звукам или почти слепо в пике его светового диапазона.
5. Тот, который во мне сидит
Мы все время говорим о теле. Но что есть тело — живое тело? Где его границы? На первый взгляд там, где кончаются волоски на нашей коже, там и кончается тело. Но это только на первый взгляд. Если копнуть глубже, начинаются парадоксы. Муравейник или пчелиный рой — это единое тело, единый организм? Если да, то что тогда сказать об отдельном муравье? Клетки, составляющие организм человека, — это отдельные тела? Если да, то мы имеем не одно тело, а матрешку, филигранности которой позавидовал бы Левша.
Если подключить сюда вопрос о субъекте, или агенте, познания, то можно запутаться еще больше. Интуитивно можно предположить, что каждый субъект познания имеет свое тело, облечен в него, и, наоборот, каждому телу соответствует свой субъект познания. Но тогда наша матрешка начинает выглядеть страшноватой. В нашем собственном теле, оказывается, копошатся мириады тел-клеток, и каждое со своим знанием, со своим кругозором. В то же время, может быть, и мы входим в какой-то вышестоящий организм, допустим, тело человечества как биологического вида или вообще тело всего живого, да еще и распростертое по времени своего существования на жизнь сотен поколений, а сшитое — генными нитками?
Мы можем испытать тело на предельные границы, не только “растягивая” его “вверх-вниз” по множественной “матрешечной” включенности одного в другое, но и “разворачивая” во времени в единую живую “змейку” тел, последовательно порождающих одно другое. О возможности такого взгляда писал Бергсон: “Всякий индивидуальный организм, будь то даже организм человека, представляет собой только почку, распустившуюся на соединенном теле своих родителей”10.
Да и с телом “в границах кожи” не все так просто. Вот вы идете и поскальзываетесь. Пока вы что-то успеваете сообразить, ваше тело без вашего контроля умудряется произвести невообразимый кульбит и восстановить равновесие. Кто-то без вашего участия получает сигнал об опасности повреждения, вычисляет нужное приложение сил и прочие гимнастические тонкости. Значит, в вас дремлет кто-то, кому скорее вы принадлежите, чем он вам. Таких “кто-то” может быть не один, а целая гроздь, навешанная на общий позвоночник, и среди них ваше осознаваемое “я” далеко не венчает все сооружение, а помещается где-то на срединных этажах.
Чтобы совсем не заблудиться в царстве множащихся тел-теней, нам надо принять рабочую гипотезу, вводящую представление о теле и субъекте познания в более или менее четкие рамки.
Мы считаем, что под телом, обладающим свойством познающего существа, следует понимать животную особь, способную добывать информацию и самостоятельно передвигаться в пространстве. За скобками сразу остаются три большие категории: все, что внутри тела, — клетки, входящие в состав организма на принципах полного “членства”, но не симбиоза; все, что “сверху” или “над”, — сообщества животных, а также популяции и биологические виды, которые вообще нельзя считать организмами; и растения.
Но если докапываться до первичных истоков познавательной способности, эволюционного возникновения самого этого свойства, то, по нашему мнению, они уходят глубже, чем поиск телом места “потеплее и посытнее”. Способность познания возникает как ответ на потребность существа распознать угрозу своей целостности и неповрежденности и двигательно отреагировать: отодвинуться, убежать, уплыть или погубить самого обидчика. Здесь свойство жизни, бытия живым, и свойство познания смыкаются, сходятся к одному пракорню. Познавать — это по изначальному смыслу распознавать: распознавать угрозу; познавать, чтобы остаться в живых, чтобы жить.
Кто-то рискнет назвать организмом сообщество животных — тот же муравейник. Но если применить критерий способности движения как пробу на наличие у организма познавательных свойств, то сообщество сразу отпадет. Конечно, в отдельных случаях перелетать может весь пчелиный рой — но все же двигается, шевелит усиками, тянет былинку, добывает пищу, разузнает, что нового, не рой или муравейник в целом, а только отдельная пчелка или муравей.
Наконец, почему бы не причислить к познающим существам растения — ведь они живые тела, организмы? Разве дерево не спасает себя от повреждения — в полном соответствии с исходным свойством живого, — затягивая рану от удара топором?
Мы бы сказали, что растение обладает свойствами восприятия — но как рудиментом свойств, почти полностью атрофировавшихся, отпавших за ненадобностью в ходе эволюции. Растения обрели способность получать питание путем синтеза неорганических веществ, а они доступны практически в любой точке и не требуют перемещения. Животному приходится беспрестанно шастать, чтобы добыть еду или самому не стать едой, а потому держать ушки на макушке; растение же может быть спокойно: оно получает пищу по месту постоянной регистрации в лесу. При растительном, то есть недвижимом, образе жизни развитые чувства просто ни к чему. Что толку иметь способность учуять угрозу, если нет способности убежать, отстраниться от нее?
Выше мы занимались вопросом: что есть живое тело в его отделенности от других живых тел и какие из живых тел могут быть отнесены к познающим существам? Теперь поставим вопрос в несколько иной плоскости: что есть тело с “населяющим” его субъектом познания в отделенности от его (их) среды? Насколько далеко контуры познающего существа простираются в окружающий мир и насколько глубоко последний, пусть невидимым образом, внедрен в познающее существо?
С точки зрения сторонников вычислительного подхода, мир поделен на две несводимые реальности: символическую, представленную внутри головы, и физическую — вовне. Для них поэтому встает проблема: как соединить обе эти реальности или объяснить одну через другую?
Телесный подход исходит из убеждения в единстве реальности и принадлежности к ней как когнитивного агента со свойственными ему когнитивными процессами, так и внешней среды. Эта реальность имеет физический характер, а процессы в ней являются динамическими процессами самоорганизации.
Для телесного подхода здесь таится одновременно и теоретическая проблема, и методологический соблазн. Проблема в том, как, наоборот, разделить субъект и объект, качественно различить их. А соблазн в том, чтобы продолжить, “распростереть” субъект дальше во внешний мир, размыть границы между ними. Коль скоро реальность едина, нет препятствий для проникновения, включения элементов среды в тело когнитивного агента.
Проблема может быть обернута противоположной стороной. Все для субъекта познания становится внешней средой, включая само его тело: его члены и органы чувств, поставляющие материал для обработки, и его мозговые клетки, производящие такую обработку. Тело принадлежит субъекту, но не является субъектом. Что же тогда остается от субъекта, где он сам? А ничего не остается, он нигде. Он растворен в среде, от него осталось эфемерное, материально не фиксируемое образование — поток идеального, висящее в пустоте “я”.
Опять парадокс, опять тупик. Опять нужен критерий, предотвращающий как раздувание субъекта до необозримых размеров путем вглатывания доброй порции окружающей среды, так и “испарение” субъекта. Таким критерием может быть допущение конгруэнтности, совпадения контуров, познающего существа и тела как биологического организма. Субъект не “помещен” в теле, субъекту не “принадлежит” тело, а тело — во всей множественности и сложности его функций, от физиологических до идеальных, — и есть субъект познания.
6. Если бы Земля была квадратной
Человек всегда был связан путами своего тела, но часто мечтал сбросить или хотя бы ослабить их. Чем обусловлена эта связанность и насколько она неустранима? Обусловлена она в самом общем плане обстоятельствами физического бытия живых существ на Земле. Но каковы эти обстоятельства и что было бы, если бы они были другими? Здесь телесный подход открывает богатое поле для анализа и даже продуктивного воображения. Анализ, правда, связан с задачей в некотором роде вылезти из собственной шкуры, поскольку чем более естественно какое-либо обстоятельство, более общезначимо, укоренено в самом природном порядке вещей, тем оно менее заметно, как бы само собой разумеется.
Понятно, что, живи и формируйся существо на другой планете, другим было бы и то, что оно познает, — инопланетное; но дело в том, что во многом другим было бы и то, как оно познает, — по-инопланетному. Возможно, иными были бы базисные категории и общая сетка восприятия и мысленного представления мира.
Учеными были предложены несколько таких исходных категорий, которые были названы двигательными образными схемами: схема заключенности, помещенности в чем-то; схема отношений часть — целое; схема исток — путь —цель; схема силового воздействия, подчиненности и доминирования; схема, берущая начало в симметричности тела и обусловливающая восприятие всего окружающего исходя из представления о симметрии.
Мы бы предложили еще категории тяготения и весомости тела, длительности и старения, постоянности размеров тела — ведь можно же допустить возможность произвольного ужимания и раздувания тела подобно тому, как некоторые животные распушиваются, чтобы казаться более объемными и, стало быть, более грозными?
Может быть значимым и то, настроено ли живое тело на оперирование твердыми и неорганическими или живыми предметами. Всем известно, как кошка “по-дурацки” скребет лапами по твердому полу или шкафу, пытаясь наскрести несуществующий “песочек”. Но, возможно, здесь сказывается не глупость инстинкта, а просто неумение кошки обращаться с твердыми, мертвыми предметами, отсутствие способности отличать твердые тела от сыпучих, липких и тому подобных. Зато она намного лучше нас, безошибочно умеет обращаться с телами живыми, самопроизвольно движущимися, — как со своим собственным, так и попадающимися под лапу.
Мы же, человеческое племя, преуспели в оперировании именно твердыми и неживыми предметами. Исследования российского психолога Льва Семеновича Выготского и немецкого психолога Курта Левина, относящиеся к первой трети — середине XX века, убедительно показывают, что оперирование материальными предметами сыграло решающую роль в развитии у высших млекопитающих интеллекта как изобретательной, креативной познавательной функции.
Чтобы использовать ветку дерева в качестве палки для доставания цели, обезьяне надо увидеть ветку как изолированный предмет, а не как часть дерева. Креативность есть способность наложить на, казалось бы, совершенно чуждые друг другу предметы пятно связывающего фокуса. Или, наоборот, сместить фокус так, чтобы казавшаяся незыблемо присущей предмету часть была отсечена и обрела свой отдельный смысл. Юмор, который считается исключительно человеческим качеством, есть отдаленное продолжение изобретательной функции интеллекта: разделять привычно связанное и неожиданно соединять несвязанное.
Тело — это своего рода вычислительная машина, ежесекундно используемая для решения задач взаимодействия с предметной средой. Но предметная среда может быть разной, а потому и закрепившиеся приемы ее “обсчитывания”, вся прикладная математика живого тела могут быть совершенно различны. Это подметил еще Конрад Лоренц: “Можно вполне правдоподобно представить себе разумное существо, которое не квантифицирует реальности посредством математического числа... а непосредственно постигает все это каким-то иным способом. Вместо определения количества воды числом литровых сосудов можно, например, по растяжению резинового баллона известного размера судить о том, сколько воды в нем содержится”11.
Возьмем такой фактор, как здоровье организма. Здоровья, считается, может быть больше или меньше, оно может быть крепче или слабее. Оно подобно аналоговой, качественно непрерывной характеристике объекта. Но можно ли представить себе живые тела, существующие, так сказать, по цифровому, дискретному, принципу: или они есть в абсолютной степени здоровья, или они хлоп — и их уже нет. Как бы это отразилось на их внутреннем мире, ожиданиях и предощущениях?
В подобные фантазии можно углубляться до бесконечности. Наиболее ярко это сделал Станислав Лем в “Солярисе”, когда вообразил единое желеобразное живое и мыслящее тело, бесформенно распластанное по всей поверхности планеты, куда прилетели посланцы Земли. Лем даже представил, как могло бы возникнуть такое тело: поскольку планета вращалась в системе двойной звезды, ее орбита была нерегулярной, и, чтобы сгладить губительные перепады силы тяжести и атмосферных условий, тело научилось перетекать и вовремя концентрировать свою массу то на одной, то на другой стороне планеты, тем самым приближая орбиту планеты к круговой.
Впрочем, самые диковинные обитатели Земли и даже других планет — это еще не предел воображения. Настоящие загадки, настоящие альтернативные миры начинаются здесь же, на поверхности стола, если углубиться на десять порядков в какую-нибудь лежащую на нем пылинку.
Ведь как бы то ни было, все планеты — круглые, на всех есть сила тяжести, все поливаются потоками света, а их потенциальные обитатели являются макрообъектами и подчиняются законам общей физики. “Когнитивную нишу человека мы называем „мезокосмом”, — пишет немецкий эволюционный эпистемолог Г. Фолльмер. — Мезокосм — это мир средних размерностей, мир средних расстояний, времен, весов, температур, мир малых скоростей, ускорений, сил, а также мир умеренной сложности. Наши познавательные структуры созданы этим космосом, подогнаны к нему, для него и посредством него отобраны, на нем испытаны и оправдали свою надежность”12.
Но все знакомые нам макрообъекты, или тела мезокосма, — только промежуточный островок в сквозной вертикали, уходящей неизвестно куда вверх и неизвестно куда вниз. Возможны ли там и там тела, возможны ли там и там познающие тела? Как говорит микрофизика, “внизу” есть элементарные частицы, есть поля и физические взаимодействия, а знакомое нам тело начинается лишь над уровнем молекул. Но обязательно ли прилагательное “познающий” связано с прилагательным “телесный”?
Эти вопросы остаются без ответа. Единственная более-менее конструктивная подсказка из сравнения макротел с объектами микрофизики — это то, что свойства тел нашего “этажа” мироздания нельзя принимать за абсолютные и общезначимые. Все может быть не просто по-другому, а совсем по-другому.
Вот что писал по этому поводу физик, академик Моисей Александрович Марков, известный своей гипотезой фридмонов — частиц, с виду являющихся элементарными, но если нырнуть в них через горловину, как в огромную пещеру через узкий лаз, то внутри окажется целая Вселенная. “Понятия пространства — времени, понятия энергии (материи) — импульса являются отображением в сознании человека его непосредственно макроскопического бытия”13. “Отвлекаясь в область ненаучных фантазий, можно себе представить, что чувствующая и мыслящая материя проявляется в какой-то другой форме, не в форме макроскопического существа. Естественно полагать, что органы чувств такого „индивида”, „биологическое” существование которого связано, например, с атомным миром, давали бы „непосредственные сведения” о явлениях микромира. Его мировоззрение на первых порах было бы „электромагнитным”, а законы макромира и весь мир макроявлений казались бы ему, может быть, не менее далекими и странными, чем нам закономерности микромира. Он понимал бы их, лишь делая насилие над своими наглядными представлениями. Внутриядерное „существо”, к зависти современных физиков, было бы буквально „как у себя дома” в вопросах ядерных сил...”14
7. Кинематографическая природа восприятия
Выше мы попробовали разобраться в том, что есть тело как узел и вместилище познавательных качеств, как тело и ситуативно, и деятельностно вписывается в окружающую его среду. Тем самым мы затронули три из четырех выделенных нами, суммирующих позицию телесного подхода тезисов. У нас нет прямой задачи “пройтись” по всем пунктам во что бы то ни стало, но логика сама подсказывает: посмотреть на тело в его погруженности в среду, сузиться до тела самого по себе, в условной отделенности от среды, и, наконец, посмотреть, что творится собственно в голове.
Правда, надо оговориться, что такое сепарирование возможно только в плане мысленного эксперимента, сугубо в аналитических целях, поскольку суть телесного подхода в том и состоит, что одно отдельно от другого не существует и за рамками чисто рабочего вынесения за скобки не может мыслиться.
Итак, мы подходим к четвертому тезису: о динамическом характере, самодвижении и самоорганизации познавательных процессов. Мы выделим в нем то, что считаем наиболее интересным и наименее изученным, а именно вопрос о временной структуре познавательного акта...
Вы едете в электричке со своей недалекой дачи, и вам хочется разобрать, кто эти несчастные, что уносятся прочь от Москвы в запыленном, неуютном дальнем поезде. Но табличку с названием города никак не углядеть. Вы стараетесь провести вслед за ней головой, подработать еще глазами, ухватив ее на долю секунды в неподвижном состоянии. “Ага — Кандалакша! А что, миленько звучит”. Хорошо еще, что сама по себе табличка твердая, а если бы и она была текучей?
Анри Бергсон, которого мы так часто цитируем, что вынуждены признаться в особой симпатии к его идеям, сказал: “Воспринимать — значит делать неподвижным... Восприятие... сжимает в единый момент моей длительности то, что само по себе распределилось бы на несчетное число моментов”15.
Механизм складывания сплошного когнитивного потока из кадров или, как обратная сторона медали, дробления этого потока на кадры Бергсон назвал кинематографической природой восприятия. “Мы схватываем почти мгновенные отпечатки с проходящей реальности, и так как эти отпечатки являются характерными для этой реальности, то нам достаточно нанизывать их вдоль абстрактного единообразного, невидимого становления, находящегося в глубине аппарата познания, чтобы подражать тому, что есть характерного в самом этом становлении. Восприятие, мышление, язык действуют таким образом. Идет ли речь о том, чтобы мыслить становление или выражать его или даже воспринимать, мы приводим в действие нечто вроде внутреннего кинематографа. Резюмируя предшествующее, можно, таким образом, сказать, что механизм нашего обычного познания имеет природу кинематографическую”16.
Гипотеза Бергсона получила подтверждение в современных исследованиях по нейрофизиологии зрительного восприятия, проведенных, в частности, Франциско Варелой. Варела был не только одним из основателей телесного подхода в когнитивной науке, но и фактически его лидером. Как часто бывает, это стало осознаваться только после его смерти.
Стоит сказать несколько слов об этом человеке, с которым нам посчастливилось встречаться и которого мы считаем действительно выдающимся ученым.
Варела родился в сентябре 1946 года в Чили, получил биологическое образование в США, в Гарварде. Не подчинившись закону утечки мозгов, хотя и имел блестящие предложения от престижных американских университетов, он сознательно вернулся в 1970 году работать на родину. Но вскоре, после военного переворота Пиночета в 1973 году, будучи активным сторонником Сальвадора Альенде, он был вынужден эмигрировать вместе со своей семьей. С 1986 года он работал в Париже, где умер в мае 2001 года, на самом пике своей творческой карьеры. В начале 90-х годов Варела заразился гепатитом С, в мае 1998 года ему сделали пересадку печени, но и после этого он смог прожить всего три года. Варела получил известность благодаря концепции автопоэзиса — теории, раскрывающей сущность живого и способы его самоорганизации, — созданной в 1970 — 1971 годах совместно с его учителем, чилийским биологом Умберто Матураной17. Среди многочисленных научных интересов и увлечений Варелы были теория и практика дзэн-буддизма.
Первоначально результаты исследований зрительного восприятия были приведены и проанализированы им в его совместной книге с Эваном Томпсоном и Элеонорой Рош. В ней писалось: “Эксперименты... показывают, что в сфере зрительного восприятия происходит естественное разложение на кадры (frame) и что такое кадрирование по крайней мере частично и локально связано с ритмом мозговой деятельности длительностью порядка 0,1 — 0,2 секунды по минимуму. Говоря в общих чертах, если световые сигналы подаются в начале кадра, то вероятность увидеть их как одновременные намного выше, чем когда они подаются в конце зрительного кадра, и тогда второй сигнал может попасть... в следующий кадр. Все, что попадает в один и тот же кадр, будет ощущаться субъектом как происходящее в одном временном промежутке, одном „сейчас”. ...Пороговый период примерно в 0,15 секунды можно считать тем минимальным отрезком времени, в который возникает зрительный образ, поддающийся описанию и распознаванию”18.
Свою концепцию кадров восприятия Варела развил и дополнил в статье “Ускользающее настоящее”19. Он заметно скорректировал временной диапазон этих, как он их называет, элементарных событий восприятия, микрокогнитивных феноменов или субъективных квантов времени — от 10 миллисекунд до 100 миллисекунд, то есть от 0,01 до 0,1 секунды. В частотном выражении он приводит примерный масштаб 30 — 80 герц — так называемый гамма-диапазон. Варела предположил, что такая длительность задана присущими клеткам ритмами нейронных разрядов и предельными временными возможностями суммирования сигналов и синаптической интеграции20.
Суть механизма, позволяющего поддерживать на определенном временном промежутке стабильный — как бы замерший, неплывущий — кадр, Варела усматривает в том, что некоторое множество нейронов из функционально и локально различных областей мозга срабатывают синхронно, с совпадением фаз их клеточной деятельности. Складывается временная констелляция мозговых клеток, выделенная из всего остального массива тем, что они замкнуты между собой по фазе (phase-locking). “Гипотеза синхронизации нейронов постулирует, что именно точное совпадение моментов разрядки клеток создает единство ментально-когнитивного опыта”21.
Кадры, как застывшие на краткий момент констелляции клеток, готовые принять, впечатать в себя элементарный сигнал, распадаются в силу собственной нестабильности и сразу вновь самопроизвольно организуются без какого-либо стимула извне. Прежний кадр в самом механизме своего распада содержит аттрактор — зародыш нового кадра, как бы “перетягивающий” один кадр в другой. В этом, в частности, и проявляется самоорганизация когнитивных процессов.
8. Ускользающее “сейчас”
Шкалу длительности элементарных когнитивных актов Варела дополняет еще двумя шкалами. Первую, только что рассмотренную нами, он называет шкалой 1:10, вторую — шкалой 1, третью — шкалой 10, что условно соответствует масштабам длительности 0,1 секунды, 1 секунду и 10 секунд. Событие шкалы 1:10 он еще называет моментным когнитивным актом, чтобы отличить его от целостного, законченного когнитивного акта в шкале 1. “Интеграционно-релаксационные процессы в шкале 1 являются строгими коррелятами сознавания настоящего”, ощущения “сейчас”22.
Ощущение настоящего, длящееся в пределах от полусекунды до 2 — 3 секунд, не требует воспоминания и коррелирует, например, с тем, что познающие субъекты очень четко различают временные промежутки именно около 2 — 3 секунд, а более короткие и более длинные различают намного труднее и менее точно. Спонтанная речь в большинстве языков дробится на отрезки в 2 — 3 секунды, чтобы фрагмент сообщения схватывался как целое. Короткие целенаправленные и законченные движения — поворот головы, чтобы увидеть или расслышать, движение руки — укладываются в тот же промежуток.
Шкала 10 секунд соответствует описательно-повествовательным оценкам и соотносится с чувством собственной идентичности (self). Здесь уже можно различить прошлое — но такое, которое не совсем оторвалось от настоящего, еще удерживается в нем, и будущее, в которое настоящее непосредственно, на наших глазах перетекает; это не такое будущее, как полоска земли, к которой устремлен корабль, а как волны перед носом корабля, образуемые его движением, соприкасающиеся с его корпусом, но находящиеся там, где самого корабля еще нет.
Концепция Варелы в отношении шкалы 10 навеяна идеями философа-феноменолога Эдмунда Гуссерля, который в свою очередь считал себя продолжателем Бергсона в понимании проблемы времени. Гуссерль называл эти связки настоящего с прошлым — ретенциями, удержаниями, а линии, простирающиеся в ближайшее будущее, — протенциями, предчувствиями, “соскальзыванием” вперед.
В концепции Варелы, правда, остаются неясными несколько важных вещей. Свои выводы он строит на экспериментах со зрительным восприятием, причем с использованием кратких световых вспышек, наиболее удобных для экспериментирования. Но что будет происходить, если испытуемому предъявлять либо постоянную картинку, либо нераздробленный световой поток? Действует ли механизм кадрирования и при слуховом восприятии? Если да, то впечатываются ли свет и звук в один и тот же кадр, обрабатываясь в нем синтетически, или для восприятия света и звука запущены отдельные “киноленты”?
Особая трудность применительно к звуку, как нам кажется, в том, что частотный диапазон “раскадровки” в мозгу и диапазон звуковых частот близки, если не перекрываются. Первоначально указанной Варелой средней длительности кадра 0,15 секунды соответствует 7 смен кадров в секунду, что дает частоту около 7 герц — ту самую магическую дозвуковую частоту, которая, как считается, способна нарушить мозговую деятельность и привести чуть ли не к мгновенной гибели.
Вспомним о “летучих голландцах”, с которых якобы спрыгивала в море вся команда, подверженная невидимым и неслышимым, но вызывающим безотчетную панику или сумасшествие механическим колебаниям масс воды при шторме или подводном землетрясении. Концепция кадров когнитивного восприятия прибавляет правдоподобия легендам о “смертельной частоте”. Внешние колебания, близкие к 7 герц, наложенные на почти равную частоту мозговой деятельности, способны, видимо, вызывать такие интерференционные или глушащие помехи, что и правда “крыша поедет”.
Еще один вопрос, на который пока трудно дать даже приблизительный ответ: кадрируются ли потоки данных трех других органов чувств: осязания, вкуса и обоняния, а также процесс мышления, — или там действуют совсем другие механизмы? Ведь ощущения вкуса и запаха — это результат улавливания и разложения не частотных колебаний, а скорее всего молекул вещества, их мгновенного химического анализа в естественной лаборатории познающего тела, и если там и есть какое-то дробление данных, то оно, наверное, будет совсем иным.
Как связаны в механизме кадрирования форма и содержание, само по себе наличие регулярно сменяющих друг друга кадров и их наполнение? Иными словами, будет ли аппарат жужжать, даже если в объектив не попадает ничего? Продолжит ли снегоуборочная машина загребать своими лапами и без снега?
На вопрос возможны два расходящихся ответа.
По одному пути приглашает пойти Гуссерль со своей концепцией интенциональности сознания, созданной в первом десятилетии XX века. В сознании, считает он, надо отделить содержание и чистую логическую форму, как бы холст без нанесенных на него красок, или, точнее, беспрестанно вертящийся барабан с чистым холстом, ждущим раскраски. По своей внутренней природе сознание всегда направлено, устремлено на что-то, никогда не застывает, а течет, работает и на холостом ходу.
Косвенно такой взгляд находит подтверждение в экспериментальных исследованиях, показывающих, что в условиях полной изоляции от внешних впечатлений у человека возникают галлюцинации, то есть мозг сам себе начинает поставлять материал для обработки. Ленте действительно наскучивает вертеться, если на нее нечего снимать, но она не останавливается, а начинает вырисовывать на себе собственные произвольные узоры.
Иной путь предложен дзэн-буддистами. Они утверждают, что если предельно сконцентрироваться, очистить сознание от любых внешних впечатлений и спонтанно вспыхивающих мыслей, то поток сознания остановится, застынет в чистом беспредметном созерцании. Практика медитации вроде бы подтверждает теорию.
Мы не беремся разрешить данную дилемму. Вместо этого попробуем оценить обоснованность некоторых претензий телесного подхода на радикальный разрыв с идеями своего антагониста-прародителя — вычислительного подхода. В своем новаторском пылу “телесники” корили “вычислителей”: в вашей теории есть лишь последовательность статических состояний, но нет подлинного динамического движения; вы хотите заставить живой мозг размеренно “тикать”, как процессор компьютера с заданной тактовой частотой, в то время как работа мозга протекает непрерывно, подобно бурлению реки, согласно общезначимым динамическим законам.
А к чему недвусмысленно подводит сам Варела? Что мозг именно “тикает”, что он может обрабатывать информацию лишь дискретно и для этого специально дробит на порции, квантует ее. Время нейрофизиологических процессов движется скачками: кадр восприятия синхронен внутри себя, внутри его “ничего не происходит”. Внутри синхронности нет длительности — длительность существует только в отношении последовательности сменяющих друг друга, хотя и синхронных внутри себя состояний.
Нечто текучее в одном отношении, в одном масштабе увеличения (происходящее на киноэкране в целом) предстает как дискретное в другом масштабе (поделенность на кадры). Каждый отдельный кинокадр, если снова сменить увеличение, проявляет свою зернистую структуру, а если вглядеться в сшивку между кадрами восприятия в мозгу, то между стабильными плато можно наблюдать интенсивные динамические процессы разрушения и последующего упорядочивания, через которые происходит перетягивание из кадра в кадр.
Поэтому разумным, видимо, было бы избегать абсолютизации как аспекта непрерывности и текучести, так и аспекта дискретности когнитивной активности вообще. В каждом из подходов есть свое рациональное зерно, и путь вперед пролегает через их продуктивный синтез.
9. Иные временные размерности
Стоит приглядеться, как лесная птица стремительно и безошибочно пропархивает через сложное сплетение веток, как муха успевает улететь на середину комнаты, пока ваша занесенная над ней ладонь не прошла и трети расстояния, или, наоборот, маленький, но медленный комар не успевает ничего сообразить, прежде чем от него останется мокрое место, — и на ум приходит мысль: все они живут в каких-то других скоростях; если гипотезу кадров распространить и на них, то “киноленты” в их познающих телах бегут существенно быстрее или медленнее.
Действительно, опытные данные показывают, что длительность стандартного человеческого кадра восприятия не абсолютна и не общезначима. “Некоторые млекопитающие способны различать как неодновременные звуковые сигналы в пределах порядка 2 — 3 миллисекунд на шкале 1:10”23, — пишет Варела. А раз у них иная скорость восприятия, то они должны несколько иначе воспринимать все окружающее. Феномен синергизма познающего существа и его среды обнаруживает здесь свой новый, весьма любопытный аспект. Субъект вырезает себя из среды, как и контур самой среды, не только через свои потребности и побуждаемые ими действия, но и через свойственную ему временнбую размерность восприятия. С иной временной размерностью он бы ощущал, имел вокруг себя иную, буквально неузнаваемую для другого временного “снимателя” среду.
По Бергсону, главная особенность и сила живого заключается в способности трансформации той временной длительности, которая предлагается ему неживым, физическим окружением. Отвечать на воздействие немедленной реакцией, которая воспринимает тот же ритм и продолжается в той же длительности, — в этом состоит основной закон косной материи. О живых существах можно сказать, что независимость их воздействия на окружающую материю укрепляется все более и более по мере того, как они освобождаются от ритма, в котором движется материя.
Бергсон ставит и обсуждает в порядке мысленного эксперимента вопрос о различных временнбых длительностях и возможности их трансформации.
В своей первой работе — “Опытах о непосредственных данных сознания” (1889) — он старается представить себе сознание, которое было бы способно в едином восприятии охватить всю круговую траекторию небесного тела. Мы видим траекторию падающего метеорита как единую и слитную линию, хотя сама по себе она делится на бессчетное число физических моментов, говорит Бергсон. Но если ужать воспринятое в еще большей степени, то можно увидеть как единую и слитную годовую траекторию Земли. С точки зрения концепции кадров, один кадр был бы столь растянут (длительностью в один год), что вмещал бы в себя всю круговую траекторию как единую синхронную картинку, она вписывалась бы для такого кадра в единый миг. “Можно представить себе много различных ритмов, более медленных или более быстрых, которые измеряли бы степень напряжения или ослабления тех или иных сознаний и тем самым определяли бы соответствующее им место в ряду существ... Разве вся история в целом не могла бы вместиться в очень короткий промежуток времени для сознания более напряженного, чем наше, которое присутствовало бы при развитии человечества, как бы сжимая это развитие в крупные фазы эволюции?”24
В сущности, ничего непредставимого в этом нет: все видели замедленно снятые или ускоренно пущенные кинокадры, где облака бешено плывут, сливаясь в единый поток, автомобили, точнее, огоньки от них вытягиваются в единую линию, находясь в пределах растянутого кадра одновременно и у одного светофора, и у другого.
Бергсон проводит и противоположный мысленный эксперимент — не виртуальное сжатие, а растяжение длительности. Он пишет о колебаниях, создающих впечатление красного цвета: “Если бы мы могли растянуть эту длительность, то есть переживать ее в более медленном ритме, разве мы не увидели бы по мере замедления ритма, как краски бледнеют и расплываются в последовательные впечатления, еще окрашенные, конечно, но все более и более приближающиеся к тому, чтобы слиться с чистым колебанием?”25
Интересны в этой связи свидетельства об опыте принятия психоделиков, собранные в начале 60-х годов Тимоти Лири — одним из главных экспериментаторов и теоретиков психоделической культуры. Они удивительно сходны с мысленным экспериментом Бергсона о постепенном размывании воспринимаемых качеств в волны при воображаемом растягивании длительности восприятия.
Под воздействием психоделических препаратов наподобие ЛСД наступает стадия, когда “субъект видит не объекты, а паттерны световых волн. Он слышит не „музыку” или „имеющий какой-то смысл” звук, а акустические волны. Внезапно его осеняет откровение, что все ощущения и восприятия основаны на волновых вибрациях. Мир вокруг него, который прежде казался твердым, на самом деле всего лишь игра физических волн”26. “Распад формы на волны может стать самым страшным переживанием для человека, величайшим эпистемологическим откровением”27.